Моя "другая
работа" состояла из нескольких заданий: очистки различных площадей
имения от крапивы, что должно было делаться без рукавиц; работы с другим
человеком над сооружением каменного дома, который был частично построен
когда-то, еще до того как я впервые был в Приэре, и никогда не достраивался
до конца, и, к моему удивлению, помощи в переводе частей книги Гурджиева с
предварительного французского варианта на английский.
После нескольких часов
работы по вырыванию крапивы, я вскоре понял, что, осторожно выдергивая ее с
корнями и не касаясь при этом стеблей или листьев, можно вырывать крапиву и
не обжигаться при этом. Я также узнал, совершенно случайно, что ее можно
использовать для приготовления превосходного супа. Во всяком случае, так как
я еще размышлял о замечательной американской леди и ценности работы,
вырывание крапивы казалось имело практическую ценность так же, как все, что
могло быть сделано для моего "внутреннего существа", так как оно
устраняет сорняки и дает возможность приготовить суп.
Что касается
строительства дома, то я был убежден, что леди была несомненно права — в
строительстве не было заметно видимого прогресса, поэтому я предполагал, что
весь прогресс был "духовным". Я был помощником на этой работе, и
мой "босс" решил, что первое, что мы должны сделать, это перенести
огромную кучу камней, находившуюся приблизительно в пятидесяти футах от дома,
на площадку перед ним. Единственным мыслимым способом сделать это, как он
сообщил мне, было мне встать у кучи камней и бросать камни ему, а он будет
бросать их затем в новую кучу около строения. Когда это будет сделано, мы
сможем использовать эти камни для сооружения перегородок и стен внутри
здания, так как внешние стены были сооружены три или четыре года назад. Меня
предупредили, что в этом бросании камней должен быть определенный темп,
который должен соблюдаться, чтобы сделать работу наименее утомительной, а
также что, для сохранения надлежащего темпа, нам нужно подавать знак. Мы
сумели подавать знаки и бросать камни только около двух часов, после чего
моему компаньону и "боссу", отвлеченному чем-то, не удалось поймать
камень, который я бросил в его направлении, — камень ударил его в висок, и он
упал.
Я помог ему встать, а затем повел его, так как он нетвердо держался на
ногах, в направлении главного здания, чтобы посоветоваться с доктором о
действии этого удара. Гурджиев увидел нас сразу, так как он сидел перед
террасой на одном из своих обычных мест, где он писал; услышав, что случилось
и осмотрев пострадавшего, он сообщил, что опасности нет, но мы должны
прекратить работу по этому строительству. Со слегка добродушной улыбкой в мой
адрес он сказал мне, что для меня было по-видимому невозможным участвовать в
любом виде работы, не причиняя беспокойства, и что я прирожденный нарушитель
спокойствия. Вспомнив некоторые из моих прошлых опытов в Приэре, я принял
это, если и не совсем за комплимент, то, по крайней мере, за похвалу.
Я был
очарован, однако, работой над его книгой. Делать грубый предварительный
перевод с французского варианта книги должен был англичанин, а моей работой
было слушать его и вносить предложения относительно диалекта и американизмов,
которые возможно ближе соответствовали бы французскому варианту, который я
также должен был читать. Особая глава была на тему континента Африки и была
связана, главным образом, с объяснениями происхождения обезьян.
То, что
начало интересовать меня этим летом много больше, чем какое-либо из моих
дневных заданий, были вечерние чтения частей книги Гурджиева, обычно на
русском или французском, но иногда на английском — в зависимости от наличия
законченных переводов — и комментариев Гурджиева относительно его целей и
намерений. В самых простых выражениях он обычно уменьшал то, что было
написано в главе, которая читалась в этот вечер (эти комментарии всегда
следовали за чтениями), до краткого обзора или упрощения того, что он пытался
передать в написанном.
На меня произвело особое впечатление его утверждение,
что цель написания этой книги — разрушить навсегда привычные ценности и
представления людей, которые мешают их пониманию действительности или жизни
согласно "космическим законам". Затем он собирался написать
дополнительные книги, которые должны подготовить почву, так сказать, для
приобретения нового понимания и новых ценностей. Если, как я видел,
существование Приэре имело ту же цель — разрушить существующие ценности, —
тогда это было более понятным. Если, как Гурджиев часто говорил, мир был
"вверх дном", тогда, возможно, была определенная ценность в том, что
он по-видимому пытался дать в своей школе. Могло быть вполне правильным, как
американская леди внушала мне, что каждый работал не для немедленного,
очевидного результата в любой работе, которую он делал, а для развития
собственного существа. Даже хотя я не был убежден, что Гурджиев имел все
ответы к дилемме человеческой жизни — как кто-то назвал ее — было возможно,
что он, также как любой другой, мог иметь их. То, что он делал, было, по
крайней мере, возбуждающим, раздражающим и, обычно, достаточно интересным,
чтобы вызвать вопросы, сомнения и споры.
В ходе его разговоров и комментариев
на свои писания, он часто отклонялся от темы того, что читалось, чтобы
рассказать в обычных выражениях почти обо всем, что либо приходило ему на ум,
либо интересовало одного из студентов. Когда кто-то, благодаря какой-нибудь
ассоциации с главой, которая читалась этим вечером, задавал вопрос о мирах
Востока и Запада и недостатке понимания между восточным и западным складами
ума, Гурджиев рассказывал несколько многословно о недоразумениях, которые
были созданы в мире этим отсутствием понимания, говоря, что это было, по
крайней мере отчасти, благодаря недостатку энергии на Востоке и недостатку
мудрости на Западе. Он предсказывал, что придет день, когда восточный мир
снова поднимется до положения мировой значимости и станет ежеминутной угрозой
всесильной, всевлиятельной новой культуре западного мира, которая
господствует в Америке, — стране, которая была, согласно ему, несомненно
очень сильной, но также и очень молодой. Он продолжал говорить, что каждый
должен смотреть на мир тем же способом, каким он смотрит на человека или на
себя. Каждый человек это мир в себе, а земной шар — большой мир, в котором мы
все живем — это, в известном смысле, только отражение или расширение индивидуального
мира в каждом из нас.
Среди целей всех учителей, мессий, вестников от богов и
т.п. была одна основная и очень важная цель — найти какие-нибудь средства,
благодаря которым две стороны человека, и, поэтому, две стороны земли, могли
бы жить вместе в мире и гармонии. Он говорил, что времени очень мало —
необходимо приобрести эту гармонию как можно быстрее, чтобы избежать полного
несчастья. Философиям, религиям и другим подобным движениям всем не удалось
выполнить эту цель, а единственный возможный путь достигнуть этого —
индивидуальное развитие человека. Если индивидуум будет развивать свои
собственные неизвестные возможности, он станет сильным и сможет повлиять, по
очереди, на очень многих людей. Если бы достаточно индивидуумов могли
развиваться — даже частично — в настоящих, нормальных людей, способных
использовать действительные возможности, которые были свойственны
человеческому роду, каждый такой человек был бы тогда способен убедить и
склонить на свою сторону много сотен других людей, которые, каждый в свою
очередь, достигнув развития, смогли бы повлиять на другие сотни людей и так
далее.
Он добавил непреклонно, что не шутит, говоря о том, что времени мало.
Дальше он сказал, что история уже доказала нам, что такие орудия, как
политические, религиозные и другие организованные движения, которые
обрабатывали человека "в массе", а не как индивидуальное существо,
были неудачны. Что они всегда будут неудачными, и что отдельное,
индивидуальное развитие каждой личности в мире — это единственное возможное
решение.
Верил ли ему каждый всем сердцем или нет — он страстно и убедительно
доказывал важность индивидуального развития и роста.