Моей следующей работой был
ремонт крыши дома изучения. Конструкция крыши состояла просто из балок,
помещенных таким способом, что они образовывали остроконечную крышу с
расстоянием между верхушкой крыши и потолком в центре приблизительно восемь
футов.
Балки были на расстоянии одного ярда — вдоль и поперек — и были
покрыты толем, начавшим протекать в различных местах. Работа оказалась
возбуждающей и несколько опасной. Мы поднимались на крышу по лестницам, затем
было необходимо идти, конечно, только по балкам. Было также необходимо нести
с собой по лестницам рулоны толя и ведра или бадьи горячего гудрона. После
нескольких дней прогулок по четырех или шестидюймовым балкам мы стали
довольно искусными в этой работе и даже начали испытывать свое мастерство в
беге по балкам с бадьей горячего гудрона, балансируя рулоном толя на плечах.
Определенно, наиболее смелым, искусным и безрассудно храбрым среди всех нас
был один молодой американец, который находился в Приэре впервые и был не
только очень энергичным парнем и большим любителем посоревноваться, но также
думал что, все в Приэре было "собранием бессмыслицы".
Приблизительно через неделю он довел свою ловкость до такой степени, что
никто из нас даже не пытался состязаться с ним. Даже тогда он оказался неспособным
остановиться и перестать хвалиться и продолжал демонстрировать свое
превосходство над всеми остальными. Его поведение начало раздражать и
нервировать всех нас; мы не зашли так далеко, чтобы ожидать, что с ним может
произойти несчастный случай — любой такой случай мог быть очень опасным, так
как это была высокая крыша — но начали стремиться к чему-нибудь, что положило
бы конец этой браваде.
Конец пришел скорее, чем мы ожидали, и гораздо резче.
Позднее казалось неизбежным, что он, неся ведро кипящего гудрона, сделал
неверный шаг на незакрепленный толь и провалился сквозь крышу. Единственным,
что спасло его от очень серьезного повреждения было то, что он упал как раз
над Маленьким балконом, так что в действительности он падал не больше
пятнадцати футов. Однако то, что он не прекращал держать бадью с варом и не
носил рубашку в это время, сделало его падение болезненным и опасным. Одна
сторона его тела была целиком очень сильно обожжена и залита горячим
гудроном.
Так как кипящий гудрон также стек вниз по его штанам, он почти не
мог передвигаться, поэтому мы перенесли его в тень, в то время как кто-то
побежал за Гурджиевым и доктором. Единственным использованным методом лечения
было удаление гудрона с его тела бензином, что отняло более часа и было невообразимо
болезненным. Молодой человек, по-видимому, имел огромное терпение и мужество,
подчинившись этому тяжелому испытанию и не дрогнув, но, когда все было
позади, и он был как следует забинтован, Гурджиев неистово отругал его за
глупость. Тот защищался храбро, но без какого-либо чувства; спор обернулся в
поток ругательств, направленных против Гурджиева и его нелепой школы, и все
кончилось тем, что Гурджиев приказал американцу уехать, как только он
достаточно поправится.
В то время, как я не мог помочь, но чувствовал большую
симпатию к американцу, я чувствовал, что Гурджиев был полностью прав, хотя
ругаться на молодого человека в такой момент казалось излишней жестокостью. Я
был очень удивлен, когда на следующий день, когда я вернулся с работы
вечером, Гурджиев неожиданно послал за мной и, непредсказуемо, как всегда,
похвалил меня за хорошую работу на крыше и выдал мне большую сумму денег. Я
сказал, что должен признать со всей честностью, что, так как я был
единственным, работавшим на крыше человеком, который не был взрослым, я делал
значительно меньшую работу, чем кто-либо еще, и не чувствую, что должен быть
награжден. Он подарил мне улыбку, настоял, чтобы я взял деньги, и сказал, что
он награждает меня за то, что я не упал с крыши или, иначе говоря, за то, что
я не повредил себя, работая на ней. Затем он сказал, что дает мне деньги при
условии, что я придумаю что-нибудь, что можно сделать с ними для всех
остальных детей — что-нибудь, что будет ценным для них всех. Я вышел от него,
довольный всеми деньгами, которые были у меня в карманах, но чрезвычайно
озадаченный тем, что бы я мог сделать с ними, что было бы ценным для всех
других детей.
Обдумав проблему в течение двух дней, я, наконец, решил
разделить деньги с ними, хотя не вполне равно. Я оставил большую часть для
себя, так как был единственным, кто, какими бы странными ни были причины,
"заслужил" их.
Гурджиев не стал ждать от меня ответа о том, что я
сделал, а послал за мной, как будто был особо заинтересован, и спросил меня о
деньгах. Когда я сказал ему, он рассердился. Он закричал на меня и сказал,
что я не использовал своего воображения, что я не подумал об этом, и не
сделал, в конце концов, ничего ценного для них; а также спросил, почему я
выделил большую часть для себя.
Я ответил довольно спокойно, что я пришел
заключению, что ничто в Приэре не предсказуемо, и что он сам довольно часто
давал мне понять, что вещи никогда не являются "тем, чем они
кажутся". Я твердо продолжал, сказав, что только соревновался с ним. Дав
мне эту, совершенно неожиданную и большую сумму денег, он, вместе с этим,
поставил мне условие и создал тем самым проблему с их распределением. Так как
я не смог придумать ничего "ценного", то все, что я смог сделать,
это передать проблему дальше другим детям — я велел им, чтобы они сами сделали
с этими деньгами что-нибудь ценное для себя. Что касается того, почему я
оставил большую сумму себе, то я сказал, что чувствовал, что заслужил большую
сумму, поскольку именно благодаря мне они получили возможность распорядиться
этими деньгами с пользой для себя.
Хотя он слушал меня не прерывая, его гнев
не ослаб, и он сказал, что я поступил подобно "важной персоне", и
он чрезвычайно разочаровался во мне — что я обманул его ожидания.
К моему
собственному удивлению, я отстаивал свою позицию и сказал, что если я
поступил подобно "важной персоне", то это было потому, что я имел
много подобных примеров для подражания, и что, если он разочаровался во мне,
то должен вспомнить, как говорил мне неоднократно, что каждый должен учиться
никогда не разочаровываться в ком-либо, и что, снова, я только следовал его
совету и примеру.
Хотя он ответил мне затем, что я, как обычно, "грешу
против моего Бога", говоря ему так, он спросил меня, что я собираюсь
сделать с деньгами, которые я оставил себе. Я ответил, что можно либо
потратить деньги, либо сохранить их. Что, в настоящее время, я собираюсь
сохранить их, так как я одет и накормлен, и мне нет нужды тратить их, но что
потрачу их, когда буду в чем-нибудь нуждаться или захочу что-нибудь купить.
Он посмотрел на меня с отвращением, заметив, что то, что я сказал, указывает
на то, что я имею обычную мораль среднего класса и совсем ничему не научился
от него за время, которое был в Приэре. Я ответил, несколько горячо, что
вполне сознаю эти возможности, а что касается учения, то, когда я смотрю
вокруг на других студентов, я не уверен, что кто-нибудь из них научился
чему-нибудь, — что, в действительности, я не уверен, что там есть что-нибудь,
чему можно научиться.
Совершенно спокойный к этому времени, он сказал, что
мне не удалось понять, что ценность Приэре не является очевидной, и что время
покажет, узнал ли кто-нибудь что-нибудь будучи здесь. Затем, во второй раз,
он сказал, что бесполезно продолжать разговаривать со мной, и добавил, что
мне не надо будет продолжать работу на крыше дома изучения, и мне будет дана
другая работа.