После массового отъезда
студентов осенью 1927 года, к обычному "зимнему" населению Приэре
прибавилось два человека. Одним из них была женщина, которую я помню только
под именем Грейс, а вторым — вновь прибывший молодой человек по имени Серж. О
них обоих разнеслось несколько сплетен.
Что касается Грейс, которая была
американкой, женой одного из летних студентов, она заинтересовала нас потому,
что была несколько "необычным" студентом. Никто из нас не знал, что
она делала в Приэре, так как она никогда не принимала участия ни в какой из
групповых работ над проектами, а также была освобождена от таких
обязанностей, как работа на кухне или выполнение какой-либо домашней работы.
И, хотя никто не спрашивал о ее общественном положении, или ее привилегиях, о
ней ходило много слухов.
Серж был другим. Хотя я не помню какого- нибудь
особого объявления о его прибытии в Приэре, мы все звали, благодаря
"студенческим слухам", что он был освобожден под честное слово из
французской тюрьмы; в действительности, был слух, что его освобождение было
устроено Гурджиевым лично как одолжение старому другу. Никто из нас не имел
никакой точной информации о нем; мы не знали каким было его преступление (все
дети надеялись, что оно было, по крайней мере, чем-нибудь столь же страшным, как
убийство), и он, подобно Грейс, был очевидно также освобожден от участия в
каких-либо регулярных делах школы. Мы только видели этих двух
"студентов" (были ли они ими — мы, в самом деле, не знали) за едой
и по вечерам в гостиной. Грейс, вдобавок, привыкла делать то, что мы
представляли как частые таинственные поездки в Париж — таинственные только
потому, что, в случае большинства людей, такие поездки были не только
относительно редкими, но их цель была обычно известна всем нам.
Оба они
оказались самым обычным добавлением к нашей зимней группе. Позднее, осенью,
когда я исполнял обязанности швейцара, Грейс вернулась в Приэре под конвоем
двух жандармов. Она и жандармы переговорили с м-ром Гурджиевым немедленно
после прибытия, и, когда жандармы уехали, Грейс удалилась в свою комнату и не
появилась даже к обеду этим вечером. Мы не видели ее снова до следующего дня,
когда она появилась еще раз в швейцарской со своими чемоданами и уехала. Мы
узнали лишь несколько дней спустя, что она была поймана в отделении универмага
в Париже за воровство и, согласно сплетне (Гурджиев никогда даже не упоминал
ее имени), Гурджиев должен был гарантировать ее немедленный отъезд из Франции
обратно в Америку, а также уплатить некоторую крупную сумму отделению
универмага. Тайна ее изолированной работы в Приэре в это время также была
выяснена. Она проводила свое время, главным образом, за шитьем одежды для
себя из материалов, которые "крала" в Париже. Она была темой общих
разговоров некоторое время после отъезда — это была первая встреча кого-либо
из нас с преступлением в школе.
Так как Серж был — или, по крайней мере,
должен был быть — преступником, наше внимание теперь сосредоточилось на нем.
Мы слышали, что он был сыном французско-русских родителей, что ему было
немного больше двадцати лет, но больше мы ничего не знали о нем. Не делая
ничего захватывающего, он не был награжден нашим интересом — несколько
недель, по крайней мере, — до тех пор, пока он, как раз перед Рождеством,
просто не исчез.
Его исчезновение было впервые замечено, когда он не появился
на обычную субботнюю вечернюю баню. Эта суббота была в некоторой степени
необычной для зимнего времени из-за большого числа гостей, которые приехали
из Парижа на выходные, и среди них было несколько американцев, которые
постоянно жили в Париже. Хотя факт, что Серж не появился в бане, был
упомянут, никто особенно не заинтересовался — мы не думали о нем, как о
полноправном члене группы, и он, казалось, имел особый статус, который
никогда не был определен и который мог, поэтому, включать такие странности.
На следующий день было воскресенье — единственный день, когда нам не надо
было вставать и идти на работу в шесть часов утра — и было еще не поздно,
когда перед традиционным "гостевым" ланчем мы узнали, что несколько
американцев потеряли деньги и драгоценности, или и то и другое одновременно,
и что Серж не появлялся. На завтраке об этом было много разговоров, и многие
гости неизбежно заключили, что исчезновение их ценностей и исчезновение Сержа
были, конечно, связаны. Только Гурджиев был непреклонен, утверждая, что здесь
совсем нет связи. Он твердо настаивал, и это казалось большинству из нас
безрассудным, что они просто "положили не на место" свои деньги и
драгоценности, и что Серж снова появится в должное время. Не взирая на споры
о Серже и "кражах", все продолжали большой завтрак и даже выпили
больше обычного; к окончанию завтрака, когда Гурджиев уже собирался
удалиться, американцы, которые настаивали, что они обворованы, не могли уже
говорить ни о чем кроме вызова полиции, несмотря на заверения, что Серж не
был замешан.
Когда Гурджиев удалился в свою комнату, эта группа американцев,
естественно, села в одной из маленьких гостиных, они стали выражать
соболезнования друг другу, а также обсуждать, какие бы действия они могли
совершить, и во время этих обсуждений они пили. Главным образом потому, что я
говорил по-английски, а также был хорошо им всем известен, они послали меня
на кухню за льдом и стаканами, имея в наличии несколько бутылок спиртного —
главным образом, коньяка — из своих комнат или автомобилей. По той или иной
причине, они начали настаивать, чтобы я выпил с ними, и так как я чувствовал,
как и они, что Гурджиев был неправ относительно Сержа, я был рад
присоединиться к их группе и даже чувствовал за честь быть приглашенным
разделить с ними выпивку. Вскоре я был пьян второй раз в свой жизни и очень
наслаждался этим. К тому времени алкоголь разжег наши чувства против
Гурджиева.
Выпивка была прервана очень поздно после обеда, когда кто-то
пришел позвать меня, сообщив в то же время, что Гурджиев готовится уехать в
Париж через несколько минут и хочет видеть меня. Сначала я отказался идти и
не пошел к машине, но он послал второго человека за мной. Когда я пришел к
автомобилю, сопровождаемый всеми моими, на этот раз, взрослыми пьяными
собутыльниками, Гурджиев посмотрел на всех нас сурово, а затем велел мне пойти
в его комнату и достать бутылку "Наджола". Он сказал, что запер
свою дверь и теперь не может найти ключ, а другой ключ от его комнаты есть
только у меня.
Я держал руки в карманах и почувствовал себя очень смелым, а
также еще сердитым на него. Хотя, на самом деле, я сжимал ключ в руке, я
сказал, по необъяснимой причине, что также потерял свой ключ. Гурджиев очень
рассердился и начал кричать на меня, говоря о моих обязанностях; и, видя, что
потеря ключа была фактически преступлением, я становился только более
решительным. Он приказал мне пойти и обыскать мою комнату и найти ключ.
Чувствуя себя очень буйным, с ключом в руке в кармане, я сказал, что буду рад
обыскать свою комнату, но уверен, что не найду ключ, поскольку припоминаю,
что потерял его днем раньше. После этого я пошел в свою комнату и
действительно искал в платяном шкафу, а затем вернулся, чтобы сказать ему,
что я нигде не нашел его.
Гурджиев снова вспыхнул от раздражения, сказав, что
"Наджол" очень важен — он очень нужен м-м Гартман в Париже. Я
ответил, что она может купить его где-нибудь еще в аптеке. Он сказал,
яростно, что пока "Наджол" есть у него комнате, он не собирается
его покупать, и что аптеки закрыты по воскресеньям. Я сказал, что даже если в
его комнате это и есть, мы не можем его достать без наших ключей, которые оба
потеряны, и что, так как даже в Фонтенбло "дежурная аптека" открыта
по воскресеньям, то, несомненно, подобная должна быть и в Париже.
Все
зрители, особенно американцы, с которыми я пил, казалось, находили все это
очень забавным, особенно когда Гурджиев и м-м Гартман уехали, наконец, в
ярости без "Наджола". Я не помню больше ничего об этом дне, кроме
того, что я дошатался до своей комнаты и лег спать. Ночью мне было очень
плохо, на следующее утро я впервые познакомился с действительным похмельем,
хотя я даже не называл это так в то время. Когда я появился на следующий
день, американцы уехали, и я был центром внимания всех. Меня предупредили,
что я буду непременно наказан и, несомненно, потеряю свой "статус"
как "сторож" Гурджиева. Трезвый, но с больной головой, я с ужасом
предвидел приезд Гурджиева этим вечером.
Когда он приехал, я подошел к
автомобилю подобно агнцу. Гурджиев не сказал мне ничего немедленно, и только,
когда я принес что-то из его багажа к нему в комнату и открыл дверь своим
ключом, он задержал ключ, потряс им передо мной и спросил: "Итак, вы
нашли ключ?"
Я сказал просто: "Да". Но после короткого
молчания я не смог сдержать себя и добавил, что я никогда не терял его. Он
спросил меня, где был ключ, когда он требовал его, и я сказал, что он был все
время у меня в кармане. Он покачал головой, посмотрел на меня недоверчиво, а
затем рассмеялся. Он сказал, что подумает о том, что он сделает мне и даст
мне знать об этом позже.
Мне не пришлось ждать чересчур долго. Темнело, когда он
послал за мной, чтобы я пришел к нему на террасу. Я застал его там, и он, не
говоря ни слова, сразу же протянул руку. Я взглянул на нее, затем —
вопросительно ему в лицо. "Дайте ключ", — сказал он решительно.
Я
задержал ключ в руке в кармане, как я сделал днем раньше, и, хотя я ничего не
сказал, не протянул его, а просто посмотрел на него, молчаливо и умоляюще. Он
сделал твердый жест рукой, также без слов, и я вынул ключ из кармана, взглянул
на него и затем вручил ему. Он положил ключ в карман, повернулся и зашагал
прочь вдоль одной из длинных дорожек, параллельно газонам, в направлении
турецкой бани. Я стоял перед террасой, наблюдая неподвижно его спину, как бы
неспособный двигаться, очень долго. Я наблюдал за ним до тех пор, пока он
почти не исчез из вида, затем я подбежал к велосипеду, стоявшему недалеко от
студенческой столовой, впрыгнул на него и помчался вдоль дорожки за ним.
Когда я был в нескольких ярдах от Гурджиева, он обернулся посмотреть на меня,
я затормозил, слез с велосипеда и подошел к нему.
Мы молчаливо пристально
смотрели друг на друга, как мне показалось, долгое время, а затем он спросил
очень спокойно и серьезно: "Чего вы хотите?"
Слезы подступили к
моим глазам, и я протянул руку. "Пожалуйста, дайте мне ключ" —
сказал я.
Он покачал головой медленно, но очень твердо: "Нет".
"Я никогда не сделаю ничего подобного снова. Пожалуйста".
Он
положил руку на мою голову и чуть улыбнулся. "Неважно, — сказал
он, — Я даю вам другую работу. Но вы теперь закончили работу с ключом".
Затем он вынул два ключа из своего кармана и покачал ими. "Теперь есть
два ключа, — сказал он. — Вы видите, я также не терял ключ". Затем он
повернулся и продолжил прогулку.