В то время, когда м-м
Островская болела и м-р Гурджиев ежедневно бывал у нее, одна особа, которая
была близким другом его жены многие годы, серьезно возражала против того, что
делал м-р Гурджиев; ее доводом было то, что м-р Гурджиев бесконечно продлевал
страдания его жены и что это, возможно, не могло служить какой-нибудь
достойной или полезной цели — невзирая на то, что он говорил об этом.
Эта
женщина была м-м Стьернваль, жена доктора, и ее гнев против м-ра Гурджиева
достиг такой степени, что, продолжая жить в Приэре, она никогда не появлялась
в его присутствии и отказывалась разговаривать с ним несколько месяцев. Она
доказывала свои соображения относительно него всякому, кому случалось быть в
пределах слышимости, и однажды даже рассказала мне длинную историю в качестве
иллюстрации его вероломства.
По ее словам, она и ее муж, доктор, были двоими
из первоначальной группы, которая прибыла с Гурджиевым из России несколько
лет назад. Мы слышали о невероятных трудностях, с которыми они сталкивались,
избегая различных сил, вовлеченных в русскую революцию, и как они, наконец,
совершили путь в Европу через Константинополь. Одним из доводов, который м-м
Стьернваль приводила против м-ра Гурджиева как доказательство его ненадежности и
даже его злой натуры, было то, что то, что их спасение в то время было в
значительной степени ее заслугой. Очевидно, в то время, когда они достигли
Константинополя, они были совершенно без запасов, и м-м Стьернваль помогла им
уехать в Европу, дав взаймы пару очень ценных серег м-ру Гурджиеву, которые
позволили им нанять судно и пересечь Черное море. Даже м-м Стьернваль
признавала, однако, что она не предлагала серьги добровольно. М-р Гурджиев
знал об их существовании и, как последнее средство, попросил их у нее,
пообещав оставить их в Константинополе в хороших руках и вернуть их ей
как-нибудь — как только сможет собрать необходимые деньги для их выкупа.
Прошло несколько лет, а она так и не получила серег обратно, хотя м-р
Гурджиев собрал большое количество денег в Соединенных Штатах. Это было
доказательством отсутствия у него хороших намерений; кроме того, она всегда
поднимала вопрос о том, что он сделал с деньгами, которые собрал — не купил
ли он все эти велосипеды на деньги, которые могли бы быть использованы, чтобы
выкупить ее драгоценности?
Эта история рассказывалась большинству из нас в
различное время, и ко времени смерти м-м Островской я полностью забыл ее.
Через несколько недель после похорон Гурджиев спросил меня однажды, не видел
ли я недавно м-м Стьернваль, и справился о ее здоровье. Он выразил сожаление о
том, что давно не видел ее, и сказал, что это очень осложняет его отношения с
доктором, и что это нехорошая ситуация. Он прочитал мне длинную лекцию о
причудах женщин и сказал, что он, в конце концов, решил, что это был знак ему
приложить усилия, чтобы завоевать вновь привязанность и благосклонность м-м
Стьернваль. Затем он вручил мне часть плитки шоколада, в разорванной обертке,
как будто кто-то уже съел другую половину, и велел мне передать это ей. Я
должен был сказать ей, что он чувствует по отношению к ней, насколько он ее
уважает и ценит ее дружбу, и что этот шоколад является выражением его
уважения к ней.
Я взглянул на разорванную обертку и подумал, про себя, что
это едва ли было хорошим способом снова завоевать ее дружбу. Но я научился не
выражать таких реакций. Я взял это у него и пошел повидать ее.
Перед тем как
вручить сверток, я передал ей его послание, цитируя его так точно, как мог,
что заняло некоторое время, и затем вручил ей маленький разорванный сверток.
Она слушала меня, очевидно, со смешанными чувствами, и ко времени, когда я
вручил ей пакет, она жаждала получить его. Когда она увидела его, черты ее
лица приняли пренебрежительный вид. Она сказала, что он никогда не был
серьезным в чем-нибудь, и что он заставил меня передать ей это длинное,
пространное послание только как шутку, чтобы передать ей полусъеденный кусок
шоколада, который она в любом случае не любит.
Я сказал, что удивлен, так как
по его словам, она любит этот сорт шоколада, как ничто другое в мире. Она
бросила на меня странный взгляд, когда я сказал это, и затем поспешно открыла
пакет. Гурджиев выбрал хорошего посыльного — я настолько забыл ее рассказ о
драгоценностях, что так же, как и она, удивился, когда она нашла там, конечно
же, серьги.
Она разразилась слезами, крепко обняла меня, и чуть не впала в истерику; она подкрасила свое лицо, надела серьги, и затем принялась
рассказывать мне всю историю с самого начала, но на этот раз с существенным
различием, доказывающим то, каким замечательным человеком он был, и что она
всегда знала, что он исполнит свое обещание. Я был так же удивлен изменением
направления ее чувств, как и тогда, когда увидел серьги. Я вернулся к нему,
как он указал мне, и рассказал ему всю историю подробно. Он очень забавлялся
этим, много смеялся, а затем рассказал мне, по крайней мере частично, его
историю. Он сказал, что ее факты были точными, но что она не представляла
трудностей, которые он испытал, пытаясь вернуть серьги назад. Он
"заложил" их за очень крупную сумму денег верному другу в
Константинополе, и, когда он, наконец, смог вернуть деньги, вместе с надлежащим
процентом, он узнал, что его друг умер. Попытки обнаружить драгоценности и
убедить нового владельца, по-видимому, ростовщика, вернуть их за сумму,
намного превышавшую их стоимость отняли у него несколько лет неотступных
усилий.
Я не мог удержаться и выпалил свою явную реакцию: "Почему вы
сделали это? Были ли какие-то драгоценности достойны такой цены, и
представляла ли себе м-м Стьернваль, что, какой бы ни была цена серег, сами
жизни людей группы Гурджиева в то время, вероятно, зависели от них?"
Тогда он сказал мне, что цена серег не была важным элементом в истории. Одной
причиной, по которой он выкупил их, было то, что его жена дружила с м-м
Стьернваль; что дружба не могла быть оценена, и что было необходимо сделать в
память о жене. Далее, он сказал, что всякий человек обязан исполнять
обещание, которое было дано правдиво и серьезно, так, как он дал это
обещание. "Я сделал это не только для нее, — сказал он, — но и ради моей
души".
"Вы помните, — спросил он затем, — как я говорил о добром и
злом в человеке — подобно правой и левой руке? В некотором смысле, то же
верно для мужчины и женщины. Мужчина — это активное, положительное — добро в
природе. Женщина — это пассивное, отрицательное — зло. Не зло в вашем
американском смысле, подобно "несправедливости", но очень
необходимое зло; зло, которое делает мужчину добрым. Это подобно
электрическому свету — один провод пассивный или отрицательный, другой —
активный, положительный. Без этих двух элементов нет света. Если бы м-м
Стьернваль не держала зла на меня, может быть я забыл бы то серьезное обещание,
которое я ей дал. Поэтому, без ее помощи, так как она не позволяла мне забыть
то, что я обещал, я не сдержал бы обещание, не сделал бы добро для своей
души. Когда я вернул серьги — я сделал хорошую вещь: хорошую для меня, для
памяти о жене и для м-м. Стьернваль, у которой теперь огромное угрызение совести
в сердце за все плохое, что она говорила обо мне. Это важный урок для
вас".