Турецкая баня состояла из трех комнат и маленькой котельной, в которой брат м-ра Гурджиева, Дмитрий,
разводил огонь. Первой комнатой, в которую входили, была раздевалка; затем —
большая круглая комната, оборудованная душем и несколькими водопроводными
кранами, скамейками вдоль всех стен и массажным столом в центре комнаты.
Третьей комнатой была парилка, с деревянными скамейками на нескольких
уровнях.
В раздевалке было два длинных ряда скамеек вдоль одной стены, а
напротив них — большая высокая скамейка, где всегда сидел м-р Гурджиев,
повернувшись лицом и смотря вниз на других мужчин. Из-за большого числа
мужчин в Приэре в первое лето, когда я был там, м-р Гурджиев приказал Тому и
мне разместиться на его скамейке позади него, где мы сидели, рассматривая
из-за его плеч собравшихся. Какие-нибудь "важные" гости всегда
сидели прямо напротив него. Теперь, даже хотя баня не была больше
переполнена, так как в Приэре не было много студентов после реорганизации
школы, Том и я продолжали занимать наши места позади м-ра Гурджиева; это
стало частью ритуала, связанного с субботней баней.
Приходя туда, мы все
раздевались обычно на это тратилось около получаса; большинство мужчин курили
или разговаривали, в то время как Гурджиев побуждал их рассказывать ему
истории; истории как и в плавательном бассейне, обычно должны были быть
неприличными или непристойными. Неизбежно, перед тем, как мы проходили в
парную комнату, он рассказывал каким-нибудь вновь прибывшим долгую,
запутанную историю о его высокопоставленном положении как главы Приэре, и
история всегда содержала упоминания о Томе и обо мне, как о его
"Херувиме" и "Серафиме".
Из-за моих
предубеждений о смерти и так как м-м Островская умерла только около тридцати
шести часов назад, я ожидал, что ритуал бани этим особым субботним вечером
будет печальным и мрачным. Как я ошибался! Прийдя в тот вечер в баню,
несколько позже, чем большинство других, я обнаружил всех еще в нижнем белье,
а м-р Гурджиев и архиепископ были вовлечены в долгий спор о проблеме
раздевания. Архиепископ настаивал, что он не может мыться в турецкой бане, не
прикрытый чем-нибудь, и отказывался принимать участие в бане, если другие
мужчины будут совершенно голые. Спор продолжался около пятнадцати минут после
моего прихода, и Гурджиев, казалось, чрезвычайно наслаждался им. Он приводил
многочисленные упоминания из Библии и, особенно, подшучивал над "ложной
благопристойностью" архиепископа. Архиепископ оставался непреклонным, и
кто-то отправился назад к главному зданию, чтобы найти что-нибудь, что все
могли бы надеть. Очевидно, проблема возникала и прежде, так как последний
вернулся с большим количеством муслиновых штанов, которые извлекли откуда-то.
Нам всем посоветовали надеть их здесь как можно благопристойнее. Когда мы,
наконец, вошли в парную, чувствуя неудобство и стесненность в нашем
непривычном наряде. Гурджиев, как будто он теперь имел архиепископа в своей
милости, постепенно снял свои штаны, и один за другим остальные сделали то же
самое. Архиепископ не делал дальнейших комментариев, но упорно не снимал свои
штаны.
Когда мы вышли из парной и вошли в среднюю комнату мыться, м-р
Гурджиев снова обратился к архиепископу с длинной речью. Он сказал, что эта
частичная одежда была не только видом ложной благопристойности, но что
психологически и физически она вредна; что древние цивилизации знали, что
наиболее важные очищающие ритуалы должны производится с так называемыми
"тайными частями" тела, которые не могут быть как следует очищены,
если на них есть какая-нибудь одежда, и что, в действительности, многие
религиозные церемонии в прежних цивилизациях подчеркивали такую
чистоплотность, как часть их религии и священных обрядов. Результатом был
компромисс: архиепископ не возражал против его аргументов и согласился, что
мы можем мыться, как и раньше, но что он не будет снимать своего прикрытия.
После бани спор продолжался в первой комнате, туалетной, во время
"охлаждающего" периода, который также длился около получаса;
Гурджиев решил не рисковать, находясь на вечернем воздухе после парной бани.
Холодный душ был существенным элементом процедуры, но холодный воздух —
запрещен. В ходе дискуссии в туалетной комнате м-р Гурджиев поднял вопрос о
похоронах и сказал, что одним из важных проявлений уважения, даже по
отношению к умершим, должна быть забота об их погребении полностью очищенными
в уме и теле. Его тон, который был неприличным вначале, серьезным в комнате
для мытья, стал располагающим к себе и убедительным, и он повторил, что он не
намеревался показать неуважение к архиепископу.
Каковы бы ни были различия
между ними, они, очевидно, уважали друг друга; за обедом, который был почти
банкетом, архиепископ оказался общительным и хорошо воспитанным крепко пьющим
человеком, который доставлял удовольствие м-ру Гурджиеву, и они казалось
наслаждались компанией друг друга.
После обеда, хотя к тому времени уже было
очень поздно, м-р Гурджиев собрал всех в главной гостиной и рассказал нам
длинную историю о погребальных обычаях в различных цивилизациях. Он сказал,
что, как хотела м-м Островская, она будет иметь надлежащие похороны, как
учреждено церковью, но добавил, что другие обычаи, которые существовали в
великих цивилизациях в далеком прошлом, цивилизациях, которые были буквально
неизвестны современному человеку, были уместны и важны. Он описал один такой
похоронный ритуал — обычай всем родственникам и друзьям покойного собираться
вместе на три дня после его смерти. В течение этого периода они думали и
разговаривали всей компанией обо всем, что считалось злым и вредным — короче
говоря, грехом — что совершил покойный в течение его или ее жизни; целью
этого было создать сопротивление, которое усиливало бы душу, чтобы бороться
вне тела покойного, и открыть ей путь к другому миру.
Во время похорон на
следующий день м-р Гурджиев оставался молчаливым и отдалился от всех нас, как
будто только его тело действительно находилось среди присутствовавших на
похоронах. Он вмешался только в одном месте церемонии, в момент, когда тело
должны были вынести из дома изучения и поместить на катафалк. В тот момент,
когда носильщики собрались, женщина, которая была очень близка к его жене,
бросилась на гроб, истерически, буквально, завыла и с горем зарыдала.
Гурджиев подошел к ней и говоря спокойно, отвел ее от гроба, после чего
похороны продолжались. Мы следовали за гробом к кладбищу, пешком, и каждый из
нас бросил небольшую горсть земли на гроб, когда он был опущен в открытую яму
недалеко от могилы его матери. После службы м-р Гурджиев и все оставшиеся из
нас почтили молчанием могилы его матери и Кэтрин Мэнсфилд, которая также
была похоронена там.