Хотя Гурджиев был всегда
отделен от каждого в Приэре, все испытывали к нему большое уважение, которое
соединялось с элементом, свойственным страху, и не было сомнений, что его
"диктатура" была очень благожелательной. Была сторона его натуры,
которая была не только физически магнетической и животноподобной, но и
чрезвычайно земной.
Он был очень чувственным человеком. Его чувство юмора
часто было очень тонким, в восточном смысле, но также имело грубую сторону.
Он проявлял эту сторону себя, особенно когда был один с мужчинами или
мальчиками в турецкой бане или летом, плавая в бассейне. Наш плавательный
бассейн был в дальнем конце внешних газонов и садов, за широкими газонами
замка. Вопреки принятому мнению, в Приэре не было смешения полов в
каком-нибудь "безнравственном" смысле. Мужчины и женщины купались в
бане отдельно, и в разные часы, отведенные для мужчин и женщин, пользовались
плавательным бассейном. В действительности, был очень строгий кодекс морали в
этом чисто физическом смысле, и мы весьма забавлялись, когда люди посылали
нам вырезки из воскресных приложений различных газет, которые
"доказывали", что Институт был колонией голых или группой
"свободной любви" — некоторого рода "бьющая горшки"
организация , отдающая некоторой безнравственностью.
Действительно, ближайшей
к "наготе" вещью была общая привычка — только некоторых мужчин,
конечно, выходить за дверь раздетыми до пояса. И в то время как было истиной,
что мы плавали без купальных принадлежностей, плавательный бассейн был
оборудован занавесями, которые были всегда натянуты, когда бы кто-нибудь ни
входил в бассейн. Было запрещено, в действительности, даже маленьким детям,
плавать при незадернутом занавесе.
Несмотря на большую занятость Гурджиева,
особенно в связи с болезнью его жены, в то лето он часто присоединялся, к
другим мужчинам и мальчикам в назначенные для них часы перед вторым завтраком
в плавательном бассейне. Когда все раздевались, Гурджиев неизменно начинал
шутить об их телах, их половых доблестях и различных физических привычках.
Шутки были обычно такие, что их можно было назвать "неприличными"
или по крайней мере "непристойными", и он находил все такие истории
весьма забавными, говорил ли их он сам или другие мужчины, которые находчиво
шутили в том же духе. Одной из его любимых забав или развлечений в
плавательном бассейне было выстраивать в ряд всех мужчин лицом кверху в одном
направлении и затем сравнивать их загар. Это стало ритуалом, который Гурджиев
называл "клубом белого осла". Он осматривал всех нас сзади, делая
замечания о различных нюансах загара или ожогов и сверкающей белизне наших
ягодиц. Затем он заставлял нас поворачиваться кругом и делал добавочные
комментарии о величине и виде мужских гениталий, выставленных ему. Наконец, —
каждый раз когда он появлялся, чтобы плавать — мы оценивались как члены по
лучшему положению в его клубе "белого осла". Том и я обычно
оценивались выше всех — в добавление к темному загару на спине и груди, так
как мы были детьми и ходили в шортах, наши ноги были также темными от загара,
и из-за этого он делал какое-нибудь замечание, обычно следующего содержания,
что наши маленькие ягодицы были "ослами, которые сияют белизной подобно
звездам".
Очень многие из мужчин, особенно русские, не только не
подставляли себя солнцу, но скорее не любили любую форму наготы и обычно
смущались этими процедурами. Они, конечно, оценивались очень низко по списку,
но Гурджиев сам был последним в списке. Настолько последним, как он говорил,
что фактически принадлежал к другому клубу. Так как он всегда был одетым —
зимой и летом — хотя его лицо было темным, его лысая голова была ослепительно
белой. Его клуб, в котором он был президентом и единственным членом,
назывался чем-то вроде клуба "белоголовых", и он сравнивал белизну
своей лысой головы с белизной — он производил подробные сравнения о степени белизны
всегда — наших задов.
Одной из его любимых историй по этому поводу был
долгий, запутанный рассказ о крестьянине, который имел связь с женой фермера.
Фермер, подозревавший свою жену в связи с крестьянином, пошел искать их с
ружьем и обнаружил, когда тот постигал при лунном свете своего белого осла,
подскакивая ритмически в темноте и сияя в отраженном свете луны. Хотя эти
истории часто повторялись, и многие из них не были, к тому же, особенно
забавными, его собственное огромное удовольствие при рассказе заставляло нас
всех смеяться. Он был прекрасным рассказчиком, растягивающим даже скучнейшие
рассказы до такой фантастической величины, украшая их таким орнаментом и
подробностями, сопровождаемыми показыванием пальцами, выразительными жестами
и выражениями, что нельзя было не слушать его с полным вниманием.
Более
тонкая сторона его юмора — которая была всегда усложненной и запутанной —
выражалась им самим очень различно. Ранним летом несколько человек, для
собственного развлечения, исследовали подвалы главного здания и натолкнулись
на туннель. Пройдя по нему почти полмили, мы удержались от попытки найти его
конец из-за крыс, паутины, плесневой сырости и полной темноты. Был слух, что,
так как Приэре был предположительно построен Луи XIV для мадам де Ментенон,
это был тайный проход к Замку Фонтенбло. Гурджиев очень заинтересовался
открытием этого туннеля и пошел осмотреть его сам.
Примерно через неделю
после этого открытия он сказал мне, что у него есть важное дело для меня. Он
довольно долго рассказывал о туннеле, а затем попросил меня взять бутылку
обыкновенного красного вина, которое он пил за едой и которое покупали в то
время по цене около 8 центов за литр, открыть ее, вылить из нее половину, а
затем дополнить бутылку шипучей приэрской водой. Затем я должен был вновь закрыть
бутылку пробкой, запечатать ее сургучом, измазать ее песком и паутиной —
"замечательная паутина для этой цели есть в туннеле" — и принести
ее ему, когда он потребует.
Я, должно быть, выглядел озадаченным, и он
продолжал, объяснив, что на следующей неделе его должны были посетить два
известных гостя. Это вино приготовлялось специально для них. Он сказал мне,
что, когда он попросит "одну из бутылок особого старого вина", я
должен буду принести эту бутылку со штопором и двумя стаканами. Он все время
улыбался в течение этой инструкции, а я не старался объяснить это, хотя знал,
что он был "на высоте" — фраза, которую он часто использовал, когда
затевал что-нибудь.
Два посетителя прибыли. Они были хорошо известны мне, в
действительности они были хорошо известны каждому и автоматически вызывали
восхищение и уважение, которое обычно соответствует "известным"
людям, заслужили ли они его действительно или нет. Я провел посетителей —
двоих женщин — в комнату Гурджиева, и затем ушел, ожидая звонка вызова
поблизости (для меня было устроено два звонка — один на кухне и один в моей
комнате). Когда я услышал ожидаемый звонок, я побежал в его комнату и получил
приказание принести "особое старое, редкое вино, которое мы нашли во
время недавнего проекта, раскапывая развалины первоначального
монастыря". Это красочное преувеличение было основано на факте. Приэре
был в XII веке монастырем, и там было несколько развалин, доказывавших это.
Те развалины, конечно, никогда вовсе не имели туннеля от подвалов.
Первоначальное монастырское здание было совсем на другом участке имения.
Я
принес вино, как был проинструктирован, только с двумя стаканами; бутылка
была полностью покрыта грязью, песком и паутиной и плюс — салфеткой, которой
я держал ее — моей личной примесью элегантности. Прежде чем сказать мне
открыть бутылку (он просто велел мне подождать несколько минут), он рассказал
историю этого вина.
Он начал издалека и весьма неточно, объяснив, что Приэре
основан в 900 году некоторым монашеским орденом, который, кроме всего
прочего, как и все монастыри, готовил вино. "Это особые, очень смышленые
монахи, подобных которым больше не существует на земле. С таким умом, —
продолжал он, — естественно, такие монахи делают также самое удивительное
вино".
Затем он сказал, быстро и строго взглянув на меня, как будто,
чтобы заглушить любую возможность смеха у меня: "У меня много проектов,
в Приэре, все очень важные . Одним проектом этого года являются раскопки
старых развалин". Затем он долго описывал количество людей и огромную
энергию, вложенную в этот проект, и то, как удивительно мы натолкнулись на
одиннадцать бутылок вина… Вина, которое было приготовлено теми самыми
умными монахами. "Теперь возникла проблема для меня… кто достоин пить
такое вино: вино, которого не существует больше нигде в мире, за исключением
Приэре? Это вино слишком хорошо для меня. Я уже испортил желудок питьем
арманьяка. Так что, я думаю, именно вы, леди, которые как стихийное бедствие
посетили меня, достойны впервые попробовать это вино". Затем он приказал
мне открыть бутылку. Я завернул ее в салфетку, откупорил и налил немного
"вина" в два стакана. Гурджиев наблюдал за мной с большой
напряженностью, и, когда я подал его двум дамам, он направил свое равное
напряженное внимание на обоих; он, казалось, сгорал от ожидания, не мог
дождаться их реакции.
Дамы, которые производили должное впечатление и
подходили к своим действиям, как к важному событию, осторожно подняли свои
стаканы в его направлении и деликатно потянули. Гурджиев не мог сдержать
себя. "Говорите! — приказал он им, — Каково на вкус это вино?"
Дамы, как будто превозмогая себя, на мгновение были не способны говорить.
Наконец одна из них, с полузакрытыми глазами, прошептала, что оно было
"великолепным"; другая добавила, что она никогда не пробовала ничего,
что могло бы сравниться с ним.
Озадаченный и смущенный на их счет, я хотел
уйти из комнаты, но Гурджиев остановил меня твердым жестом и указал, что я
должен вновь наполнить их стаканы. Я оставался с ними до тех пор, пока они не
кончили бутылку с продолжавшимися соответствующими восклицаниями восторга и
экстаза. Затем он приказал мне убрать бутылку и стаканы, приготовить их
комнаты — на том же этаже, что и его — одну комнату, в которой спал Наполеон,
а другую, которую занимала когда-то королева — и дать ему знать, когда
комнаты будут готовы.
Комнаты, конечно, были уже готовы тем утром, но я
развел огонь в каминах, выждал подходящее время и затем вернулся к нему в
комнату. Он велел мне отвести их в комнаты, а затем проинструктировал их, что
они должны отдохнуть после опробования этого изумительного вина и должны
приготовиться к вечернему банкету — большому банкету, который был подготовлен
специально в их честь.
Когда я увидел его позже, одного, его единственное
упоминание об эпизоде винопития было поздравлением меня за внешний вид
бутылки. Я ответил ему значительным хитрым взглядом, как бы говоря, что я
понимал, что он делал, и он сказал, скорее серьезно, но со слабой смеющейся
улыбкой на лице: "По вашему взгляду я знаю, что вы уже вынесли приговор
этим дамам; но помните, что я говорил вам прежде, что необходимо смотреть со
всех сторон, со всех направлений, прежде чем составлять суждение. Не
забывайте этого".