Гурджиев вернулся из
Америки в середине недели, а в субботу вечером состоялось первое общее
"собрание" всех в Приэре в доме изучения. Дом изучения — это
отдельное здание, первоначально это был ангар. С одной стороны в нем была
возвышенная, покрытая линолеумом сцена.
Прямо напротив сцены был небольшой
шестиугольный фонтан, оборудованный электричеством так, что различные
разноцветные блики играли на воде. Фонтан обычно использовался только во
время игры на пианино, которое было с левой стороны сцены, если стоять к ней
лицом.
Основная часть здания, от сцены ко входу в противоположном конце, была
заставлена восточными коврами различных размеров и окружена небольшим
барьером, который отделял большое прямоугольное открытое пространство.
Стороны этого прямоугольника по барьеру окружали подушки, покрытые меховыми
коврами, и именно здесь обычно сидело большинство студентов. Позади барьера,
выше уровнем, были скамейки для зрителей, также покрытые восточными коврами.
Около входа в здание была маленькая перегородка, приподнятая на несколько
футов от пола, на которой Гурджиев обычно сидел, а над ней был балкон,
который редко использовался, и то только для "важных" гостей. К
крестообразным балкам перекрытия был прибит покрашенный материал, который
свисал волнами, создавая эффект, как в церкви. Интерьер внутри здания
производил впечатление неуместности разговора громче, чем, шепотом, даже
когда там было пусто.
В тот субботний вечер Гурджиев сидел на своем привычном
месте, мисс Мерстон сидела около него на полу со своей черной книжкой на
коленях, а большинство студентов сидело вокруг, внутри, барьера, на меховых
коврах. Вновь прибывшие и "зрители" или гости были на высоких
скамейках позади барьера. М-р Гурджиев объявил, что мисс Мерстон зачитает все
"проступки" всех студентов и что нарушителям будет отмерено
надлежащее "наказание". Все дети, и возможно я, особенно ждали,
затаив дыхание, что мисс Мерстон прочитает из своей книжки, которая,
оказалось, была не в алфавитном порядке, а в соответствии с числом
совершенных проступков. Как мисс Мерстон и предупреждала меня, я возглавлял
список, и, публичное чтение о моих преступлениях и проступках было очень
долгим.
Гурджиев слушал спокойно, время от времени бросая быстрый взгляд при
том или ином проступке, иногда улыбаясь при чтении определенного преступления
и прерывая мисс Мерстон, только чтобы записать, лично, действительное число
особых черных заметок. Когда она кончила свое чтение, в зале наступила
торжественная, неподвижная тишина, и Гурджиев сказал, с тяжелым вздохом, что
все мы создали большое бремя для него. Он сказал затем, что нам будет
объявлено наказание согласно числу совершенных проступков. Естественно, меня
назвали первым. Он показал мне жестом сесть на скамейку перед ним, и затем
мисс Мерстон вновь прочла мои проступки подробно. Когда она кончила, он
спросил меня, признаю ли я все это. Я соблазнялся отвергнуть некоторые из
них, по крайней мере частично, и доказать извиняющие обстоятельства, но
торжественность мероприятия и тишина в комнате мешали мне. Каждое
произносившееся слово падало на собрание с ясностью колокола. У меня не было
мужества произнести какое-нибудь слабое оправдание, которое могло прийти в
мой ум, и я признался, что список был точен.
Снова вздохнув и покачав
головой, как будто он очень сильно обманулся, он полез в свой карман и
вытащил огромную пачку банкнот. Еще раз он перечислил количество моих
преступлений, и затем старательно снял равное число бумажек. Я не помню точно
как много он дал мне — я думаю, что это было по десять франков за каждый
проступок — но, когда он кончил считать, он передал мне объемную пачку франков. Во время этого процесса весь зал особенно кричал тишиной. Не было ни
шороха, и я не отважился взглянуть на мисс Мерстон.
Когда деньги были вручены
мне, он отпустил меня, вызвал следующего нарушителя и проделал то же самое.
Так как нас там было очень много и не было ни одного, кто не совершил бы
чего-нибудь, не нарушил бы какого-нибудь правила во время его отсутствия, он
повернулся к мисс Мерстон и вручил ей маленькую сумму — возможно, десять
франков или эквивалентное одному "преступному" платежу — за ее, как
он оценил его, "добросовестное выполнение ее обязанностей директора
Приэре".
Все мы были ошеломлены; это, конечно, было для нас полной
неожиданностью. Но основной вещью, которую все мы чувствовали, было огромное
сочувствие к мисс Мерстон. Это казалось мне бесчувственно жестоким,
бессердечным действием против нее. Я никогда не узнал чувства мисс Мерстон об
этом поступке, за исключением того, что она неистово покраснела от смущения,
когда мне платили; она не показала явной реакции вообще никому и даже
поблагодарила его за жалование, которое он вручил ей.
Деньги, которые я
получил, удивили меня. Их было, совершенно точно, гораздо больше, чем я
когда-либо имел одновременно в своей жизни. Но они также отталкивали меня. Я
не мог заставить себя сделать что-нибудь с ними. Не прошло и нескольких дней,
как, однажды вечером, когда я был вызван принести кофе в комнату Гурджиева,
эта тема возникла снова. Мы с ним не общались лично — в смысле
действительного разговора например, — с тех пор, как он вернулся. В тот вечер
он был один. Когда я обслуживал его кофе, он спросил меня, как я жил, как
чувствовал себя. Я выпалил свои чувства о мисс Мерстон и о деньгах, которые,
как я чувствовал, я не мог истратить.
Он рассмеялся на это и весело сказал,
что нет причины для того, чтобы я не мог потратить деньги каким-нибудь путем.
Это были мои деньги, и это была награда за мою деятельность прошедшей зимой.
Я сказал, что я не могу понять, почему меня наградили за то, что я был
медлительным в работах и создавал только заботу.
Гурджиев рассмеялся снова и
рассказал мне то, что я очень хотел узнать. "Вы не понимаете того, —
сказал он, — что не каждый может быть нарушителем, подобным вам. Это очень
важная составная часть жизни, подобная дрожжам для приготовления хлеба. Без
заботы, конфликта жизнь становится мертвой. Люди живут в статус-кво, живут
только привычкой, автоматически и без совести. Вы хороши для мисс Мерстон. Вы
сердили мисс Мерстон все время дольше, чем кто-нибудь еще — поэтому вы
получили большую награду. Без вас для совести мисс Мерстон была бы
возможность заснуть. Эти деньги, в действительности, награда от мисс Мерстон
— не от меня. Вы помогаете сохранять мисс Мерстон живой".
Я понял
настоящий, серьезный смысл, который он имел в виду, говоря это, но я сказал,
что чувствовал жалость к мисс Мерстон и что это должно быть было ужасное
переживание для нее, когда она увидела всех нас, получающими награды.
Он покачал
головой и опять засмеялся. "Вы не видите или не понимаете важной вещи,
которая случилась с мисс Мерстон, когда раздавались деньги. Что вы чувствуете
по прошествии времени? Вы чувствуете жалость к мисс Мерстон, не так ли? Все
другие также чувствуют жалость к ней, так?"
Я согласился, что это так.
"У людей есть непонимание, — продолжал он, — Они думают, что необходимо
говорить все время, чтобы узнать через ум, через слова. Это не так. Многие
вещи можно узнать только чувством, даже ощущением. Это непонимание возникло
от того, что человек все время говорит, используя только формулирующий центр.
То, что вы не заметили в тот вечер в доме изучения, это что мисс Мерстон
имеет новые для нее переживания. Люди не любят эту бедную женщину, люди
думают, что она странная — они смеются. Но в другой вечер люди не смеются.
Действительно, мисс Мерстон чувствует неудобство, чувствует смущение, когда я
даю деньги, может быть стыд. Но когда много людей также чувствуют к ней
симпатию, жалость, сострадание, даже любовь — она понимает это, но не
непосредственно умом. Она чувствует, в первый раз в жизни, симпатию многих
людей. Она даже не знает тогда, что она чувствует это, но ее жизнь меняется;
вот вы, я использую вас в качестве примера, прошлым летом вы ненавидели мисс
Мерстон. Теперь вы не ненавидите, вы не думаете со смехом, вы чувствуете
жалость. Вы даже любите мисс Мерстон. Это хорошо для нее, даже если она не
знает непосредственно — вы покажете; вы не можете скрыть это от нее, даже
если хотите — не можете скрыть. Таким образом, она теперь имеет друга, хотя
он был врагом. Я сделал для мисс Мерстон хорошее дело. Я не интересовался,
как она понимает это теперь — иногда она понимает и чувствует тепло на
сердце. Теплое чувство для такого человека, как мисс Мерстон, которая не имеет
обаяния, которая недружелюбна внутри себя — это необычное переживание. В
какой-нибудь день, может быть скоро, у нее появится хорошее чувство, потому
что многие люди чувствуют жалость, чувствуют сострадание к ней. Иногда она
даже понимает, что я делаю и даже любит меня за это. Но этот вид обучения
отнимает много времени".
Я очень хорошо понял его и был очень взволнован
его словами. Но он не кончил.
"Также это хорошо и для вас, — сказал он.
— Вы молоды, еще только мальчик, вы не заботитесь о других людях, а
заботитесь о себе. Я делаю это мисс Мерстон, и вы думаете, что я делаю плохо.
Вы чувствуете жалость, вы не забываете, вы думаете, что я делаю ей плохо. Но
теперь вы понимаете это не так, что также хорошо для вас, потому что вы
переживаете за других людей — вы солидарны с мисс Мерстон, ставите себя на ее
место, а также сожалеете о том, что вы делаете. Необходимо ставить себя на
место другого человека, если хотите понять и помочь. Это хорошо для вашей
совести, этот метод является возможностью для вас научиться не ненавидеть
мисс Мерстон. Все люди такие же — глупые, слепые, человеческие. Если я
поступаю плохо, это помогает вам узнать любовь к другим людям, не только к
себе".