Я позвонил Мишелю де Зальцманну из Канады и спросил, когда мне лучше приехать в Париж. Я сказал, что хотел бы приехать на месяц, если он не посоветует мне поступить иначе. Он ответил: «Вы уже взрослый и знаете, чего хотите. Принимайте решение, пытайтесь ему следовать. Если ощутите сопротивление, приспосабливайтесь».
Я долго пытался понять, чего же хочу, но выяснить никак не мог. К чему я стремлюсь? Я хочу знать, есть ли смысл в том, что я здесь, на Земле, понять, что требуется от меня; и я должен попытаться это исполнить. Совершенно ясно лишь одно: мне нужно полностью измениться, пережить метанойю, обратить взгляд внутрь себя и увидеть то, что реально и важно. Когда же я повзрослею настолько, что перестану относиться к миру так серьезно?
Более неудачно выбрать время для поездки в Париж я просто не мог. Все было закрыто на праздники, в том числе и Мезон. Мне стало очень жаль себя, оттого что я такой невезучий. Но удивительно, как плохо мы понимаем, что для нас на самом деле есть благо. Оказывается, нам так трудно позволить высшим силам прийти на помощь. Я всегда вмешиваюсь, полагая, что мне виднее. А на самом деле праздники пришлись весьма кстати: я смог встретиться с мадам де Зальцманн сразу же, потому что она не была погружена в дела, как обычно, у нее не было занятий в Мезоне и прочих встреч.
Мадам де Зальцманн была довольна тем, что я решил выучить французский. Она с интересом узнала, что перед тем, как поехать на встречу с ней, я записался на курсы французского языка во Французском Союзе, четыре часа занятий каждый день. Она сказала: «Я вижу, как вы подходите к Работе!» Поскольку по-французски я не говорю, она сказала, что я могу задавать вопросы по-английски.
Через три дня по прибытии в Париж я получил телеграмму от мадам де Зальцманн, отправленную мне в Канаду, откуда ее мне и переслали. В ней было сказано: «Если Вы не говорите по-французски, будет трудно. Приезжайте на несколько дней, посмотрим. С наилучшими пожеланиями, Жанна де Зальцманн». Даже к лучшему что я не получил эту телеграмму до отъезда.
Я приехал в Париж, одолеваемый сомнениями. В Нью-Йорке мне друзья говорили, что французы не особенно жалуют иностранцев. Но в этот раз мне так не показалось, да и в прошлые приезды тоже. Я получил гораздо больше, чем мог себе представить и на что смел надеяться. Мадам де Зальцманн посоветовала мне участвовать во всем – в танцах, в групповых занятиях, в медитациях. Она предложила, чтобы я встретился со всеми старшими учениками. И кроме того, она сама хотела со мной работать как можно чаще.
На следующий день мы вместе с мадам де Зальцманн и Мишелем отправились на ланч. Меня поразило, как мало она ест, и притом легкую пищу Мы говорили о многом, в том числе о Кришнамурти, которого она высоко ценила и считала исключительным человеком. Я сказал ей, что Кришнамурти представляется мне чересчур святым, а учение Гурджиева интересно как раз потому, что охватывает все аспекты бытия – даже дьявола.
Мадам де Зальцманн такая земная, простая, к ней невольно тянешься. Ее любовь льется через край, но никакой сентиментальности в этом нет. У нее здравого смысла столько, что с лихвой хватит на все и на всех. Кришнамурти, напротив, явно не от мира сего – праведный, почти святой. Но его суждениям весьма недостает объективности: так, он убежден, что всякая деятельность вредна, что традиции – сплошь ловушки, что мысли на любом уровне лишь порождают страх, что надо чураться «денег, секса и прочего». Я рассказал мадам де Зальцманн об одной из моих бесед с Кришнамурти. Я сказал ему: «Подобно тому, как ныряльщику нужен груз, чтобы погрузиться на глубину океана, вам, чтобы опуститься на наш уровень, нужно надеть свинцовый пояс; вы слишком легки и не сможете иначе сойти на Землю, где находимся мы». Он спросил: «Что вы имеете в виду? Какой такой пояс?» Я ответил: «Кришнамурти, немного мяса и секса». Его это позабавило, но идею всерьез он не воспринял, просто сказал: «Вы чересчур сообразительны».
Мадам де Зальцманн по обыкновению была великодушна: «Вы видите, какой внутренней свободы достиг Кришнамурти. Но он не знает науки бытия; мсье Гурджиев учит науке бытия».
Пока мадам де Зальцманн сидела с нами, Мишель сказал: «Я уверен, лучшее, что я могу вам посоветовать, – присутствовать на даршане у моей матери как можно дольше». Меня поразило, что он употребил слово на санскрите: его часто говорят в Индии, оно многим понятно; он советовал мне чаще видеть мадам де Зальцманн, быть с ней рядом, находиться в ее присутствии.
После ланча мадам де Зальцманн и Мишель закурили. Она предложила мне сигарету, но я сказал, что не курю. Она спросила у меня с самой хитрой и лукавой улыбкой: «А у вас, мсье, какие слабости?»
Должно быть, я отказался от сигареты, потому что не лишен ханжества. Ее улыбка заставила бы раскаяться самого набожного святошу. Я рассмеялся и спросил, следует ли мне составить подробный список своих грехов. Мы говорили очень по-доброму. Я сказал, что могу делать что угодно – мыть посуду, печатать, – все, что понадобится. Мишель обещал подыскать для меня работу.
Потом, вернувшись в свое временное пристанище, я решил, что буду иногда курить. Я терпеть не могу запах табака, но уверен: быть ханжой еще хуже.
Мадам де Зальцманн спросила, над чем я работаю. Она и раньше этим интересовалась. Я сказал, что пытаюсь следить за дыханием и регулярно выполнять дыхательные упражнения. Она попросила продемонстрировать, как я выполняю эти Упражнения, что я и сделал. Когда я спросил, желательно ли выполнять их и дальше, она ответила: «Большой пользы от них нет, но и вреда тоже. Если они вам помогают, выполняйте».
Я сказал ей, что хочу как следует усвоить великие идеи, которые лежат в основе Работы. Эти идеи мне известны, но я не могу воспринять непосредственно тот опыт, который за ними стоит. К собственному удивлению, я выразился по-французски: «Je ne les connais pas directement, immediatement» («Я не познал их непосредственно, на опыте»).
Я сказал ей, что порой на групповых занятиях словно оживаю и сам удивляюсь тому, что говорю. Она заметила:
«Подобные отношения нужны вам. Они помогают установить необходимую связь.
Идеи важны. Мсье Гурджиев много лет работал вместе с Успенским. Потом он перешел непосредственно к Работе, а Успенскому нужны были идеи и теории, от которых Гурджиев отказался. Отчасти поэтому они с Успенским разошлись. Теперь нужно работать, чтобы энергия ума соединилась с энергией тела».
Она все время говорит об этом, и я должен понять на опыте, что это значит. Она сказала:
«Я этого сделать не могу, но нужно попытаться. Если не удается установить связь, постоянно ощущайте, что связи нет. Очень важно помнить об этом. То, что я сама совершить не могу, может совершиться во мне, и мне нужно сыграть в этом свою роль.
Земля взаимодействует с высшими уровнями существования. Для этого нужно средство связи. Это средство – человечество. Но связь не осуществится сама по себе, ради нее нужно работать».
* * *
На групповом занятии мадам де Зальцманн подчеркивала, насколько важно участие каждого. Меня эта мысль поразила, я осознал, как это верно. Я вижу, что сам невероятно пассивен. Я веду себя так, будто не несу никакой ответственности за собственное развитие, будто все зависит от благодати, которая на меня непременно снизойдет. Мадам де Зальцманн сказала, что мсье Гурджиев учил науке бытия. Но я понимаю: что-то во мне отказывается признать тот факт, что существуют совершенно определенные законы духовной эволюции. Я все мечтаю, все надеюсь, что эти законы не будут выполняться в отношении меня, что я выиграю в духовную лотерею и проснусь однажды высшим существом.
* * *
У меня перед глазами снова и снова встает одна и та же картина: мадам де Зальцманн говорит, убеждает, спрашивает нас. Что это, моя совесть? Альтер эго? За исключением того что я лучше ощущаю свое тело, похоже, все по-прежнему, ничего не происходит, ничего не достигается. Большую часть своей жизни я провожу словно в тумане, где ничего и никого толком не видно. Как будто я умер для всего и для всех, в том числе и для себя. Я ясно чувствую, что ничто во мне не изменится, даже если умрет очень близкий человек. Конечно, мне будет больно, я буду горевать и скорбеть, но в корне ничего не изменится. Суть в одном: что бы ни случилось – смерть, жизнь, неудача, успех, – я не чувствую, что по-настоящему живу здесь и сейчас. Я не связан с.тем, что происходит. Будто все случается с кем-то еще. Мысль о том, что я существо смертное – медленно, но неизбежно движущееся навстречу смерти, – по-видимому, не производит на меня особого впечатления. Я похож на пьяницу, который идет и слышит, что кто-то зовет на помощь; он останавливается тут же, как бы рефлекторно, смотрит в ту сторону, откуда доносится крик, ничего не понимает. Потом впадает в оцепенение или движется дальше, не сознавая, зачем и почему.
Мне кажется, я понятия не имею, как сделать усилие. Все, что я выношу из любой попытки сделать усилие, – вывод о том, что я не могу сделать усилие. Я веду себя так, будто был бы рад, если бы кто-то стал управлять мной и взял на себя ответственность за мою жизнь. Но кто? Почему? И кроме того, разве я кому-то это позволю? Могу я следовать чьим-то указаниям? Сумею ли слушаться? Разрешу ли кому-нибудь нарушить мое спокойствие?
* * *
Во время занятия в группе в Нью-Йорке мадам де Зальцманн спросила, почему я молчу. Я ответил (я уже думал об этом раньше и сформулировал мысль заранее), что всякий раз, когда она говорила, все было ясно, а потом, оставшись один, я снова переставал что-либо понимать. Все засмеялись, а она сказала, что это не совсем так. Она заявила, сопровождая слова энергичным жестом, что я так или иначе всегда нахожу выход. Миссис Уэлч добавила, что я весьма сообразительный. После некоторого молчания миссис Уэлч обратилась ко всем: «Высказывайтесь. Если вы соберетесь с духом, возможно, сейчас вы узнаете о себе самое главное».
У меня такое чувство, что я могу что-то увидеть, но не пойму, что именно. Может, это происходит так: каким-то образом я выкручиваюсь из любой ситуации – при помощи слов или мыслей, – лишь бы ничего не видеть. Я боюсь узнать правду о себе самом.
* * *
Мадам де Зальцманн говорила, что внимание крайне важно. Внимание – это все, что у нас есть; это все, что мы можем привнести. Остальное не в нашей власти. То, к чему мы должны стремиться, – усиление внимания. Следует не только относиться ко всему и всем со вниманием, но и платить своим вниманием.
Мадам де Зальцманн повторяла снова и снова, что нужно достичь гармонии между энергетическими центрами, важно не только усвоить это как идею, но воспринять ее на опыте. Она сказала:
«Даже если у вас гибкий ум, восприимчивое тело и хорошая интуиция, надо установить связь между энергиями тела и ума. Ни тело, ни ум не должны брать верх, они должны иметь равную силу. Тогда родится чувство.
Работайте некоторое время. Постоянно ощущайте, что связи нет! Затем еще поработайте три или четыре часа. Вам нужно проявить волю и целеустремленность».
Я сказал, что иногда чувствую потребность во внешней силе: словно хочу, чтобы меня кто-то насильно держал в узде. Она ответила: «Если необходимо, назначьте себе наказание или откажите себе в каком-то удовольствии».
Иногда я подумывал о том, что надо бы наказать тело или лишить себя каких-нибудь удовольствий, но каким-то образом умудрялся найти самооправдание и не делать этого. Я понимаю, что можно бесконечно обманывать себя и оправдывать себя, и так и происходит, потому что я все время витаю в облаках. Мне нужно бороться с собственной пассивностью – с пассивностью тела и ума – и помнить ее слова: «Постоянно ощущайте, что связи нет. Нужна воля и целеустремленность».
Нью-Йорк, 1973-1979, Галифакс, март 1980, Париж, май 1980