Август 1917 года. — Шесть недель в
Ессентуках. — Гурджиев раскрывает план работы в целом. — «Школы настоятельно
необходимы». — «Сверхусилие». — Согласованность центров. — Главная трудность
работы над собой. — Человек — раб своего тела. — Трата энергии вследствие
ненужного напряжения мускулов. — Гурджиев показывает упражнения для
управления мускулами и для их расслабления. — Упражнение «стой». — Требования
к упражнению «стой». — Гурджиев рассказывает об одном случае с упражнением
«стой» в Средней Азии. — Влияние упражнения «стой» в Ессентуках. — Привычка
к разговорам. — Опыт поста. — Что такое грех? — Гурджиев показывает
упражнения на внимание. — Эксперимент с дыханием. — Понимание трудностей
пути. — Необходимость больших знаний, усилий и помощи. — Нет ли какого-нибудь
пути за пределами «путей»? — «Пути» как помощь, которая даётся людям в
соответствии с типом. — «Субъективные» и «объективные» пути. — Обыватель. —
Что значит «быть серьёзным»? — Только одна вещь является серьёзной. — Как
достичь подлинной свободы. — Трудный вопрос о рабстве и повиновении. — Чем
готов пожертвовать человек? — Сказка о волке и овцах. — Астрология и типы. —
Демонстрация. — Гурджиев объявляет о роспуске группы. — Последняя поездка в Петербург.
Я всегда испытываю странное чувство, когда
вспоминаю этот период. На этот раз мы провели в Ессентуках около шести
недель. Однако сейчас мне это кажется совершенно невероятным. Всякий, раз,
когда мне случается разговаривать с кем-то из бывших там, они с трудом могут
поверить, что всё пребывание в Ессентуках длилось шесть недель. Даже в шесть
лет трудно было бы найти место для всего, связанного с этим временем, — до
таком степени оно было заполнено.
Половина всех собравшихся, в том числе и я,
жили всё это время вместе с Гурджиевым, в небольшом домике на окраине
станицы; другие приходили туда утром и оставались до позднего вечера.
Ложились спать мы очень поздно, вставали очень рано, спали часа четыре, от
силы пять. Мы выполняли всю домашнюю работу, а остальное время было заполнено
упражнениями, о которых я расскажу позже. Несколько раз Гурджиев устраивал
экскурсии в Кисловодск, Железноводск, Пятигорск, на Бештау и т.д.
Гурджиев надзирал за кухней и часто сам готовил
обед. Он оказался замечательным поваром и знал сотни удивительных восточных
блюд. Каждый день у нас был обед в стиле какой-нибудь восточной страны; мы
ели тибетские, персидские и другие блюда.
Я не пытаюсь описать всё, что происходило в
Ессентуках: для этого потребовалась бы целая книга. Гурджиев вёл нас быстрым
шагом, не теряя ни минуты. Многое он объяснял во время наших прогулок под
звуки музыки, игравшей в Ессентукском парке, и среди домашней работы.
В общем, во время нашего краткого пребывания в
Ессентуках Гурджиев развернул перед нами план работы в целом. Мы увидели
начало всех методов, всех идей, их звенья, связи, направление. Многое
осталось для нас неясным, многое мы поняли неверно, в противоположном смысле;
но, во всяком случае, нам были даны некоторые общие положения, которыми мы могли
бы руководствоваться впоследствии.
Идеи, которые нам довелось к этому времени
узнать, подвели нас к ряду вопросов, связанных с практическим пониманием
работы над собой; они, естественно, вызвали многочисленные обсуждения среди
членов нашей группы.
Гурджиев всегда участвовал в этих дискуссиях и
объяснял разные аспекты организации школ.
— Школы настоятельно необходимы, — сказал он
однажды, — прежде всего, из-за сложной организации человека. Человек
неспособен к продолжительному наблюдению за своей личностью, т.е. за
всеми её различными сторонами. Это может сделать только школа, школьные
методу школьная дисциплина; человек чересчур ленив; многое он будет делать
без должной напряжённости или же вообще ничего не станет делать, воображая
при этом, что нечто делает. Он будет напряженно работать над чем-нибудь
таким, что не нуждается в напряжённости, и пропустит те моменты, где эта
напряжённость насущно необходима. Человек щадит себя; он боится сделать
что-то неприятное. Самостоятельно он никогда не достигнет необходимой
интенсивности в работе. Если вы наблюдали за собой, вы согласитесь с этим.
Когда человек ставит себе какую-то задачу, он очень скоро начинает потакать
себе, стараясь дать на эту задачу простейший ответ и т.д. Это не работа. В
работе учитываются только сверхусилия, т.е. усилия, превышающие
нормальные, необходимые; а обычные усилия в счёт не идут.
— Что значит «сверхусилие»? — спросил кто-то.
— Это усилие, превосходящее то, которое
требуется для достижения данной цели, — отвечал Гурджиев. — Вообразите, что я
шёл пешком целый день и очень устал. К тому же стоит плохая погода, холодно,
льёт дождь. Вечером я прихожу домой, пройдя, скажем, сорок вёрст. Дома готов
ужин, так тепло и уютно. Но вместо того, чтобы сесть за ужин, я вновь выхожу
под дождь, чтобы пройти по дороге ещё три версты и лишь потом вернуться
домой. Это и будет сверхусилие. Когда я шёл домой, я совершал обычное усилие,
которое не в счёт. Я шёл домой; холод, голод — всё это подгоняло меня. А во
втором случае я иду потому, что сам решил идти. Подобного рода сверхусилия
становятся ещё труднее, когда я решаю идти не сам, а повинуюсь учителю,
который в непредвиденный момент требует от меня свершения новых усилий, когда
я решил, что на сегодня усилий хватит.
«Другая форма сверхусилия — это выполнение
какой-либо работы в более быстром темпе, чем требует характер этой работы. Вы
делаете что-то, скажем, моете полы или колете дрова. Это работа на час.
Сделайте её за полчаса — это и будет сверхусилием.
«Но в обычной практике человек не способен на
последовательные и длительные сверхусилия. Для того, чтобы их совершать,
необходима воля другого человека, которой чужда жалость и которая обладает
методом.
«Если бы человек мог работать над собой, всё
было бы просто, и школы не требовались бы. Но он на это неспособен, и причины
лежат глубоко в его природе. Я на мгновение оставлю его неискренность по
отношению к самому себе, постоянную ложь и т.д. и рассмотрю только разделение
центров. Одно это уже делает невозможным ведение человеком самостоятельной
работы над собой. Вы должны понять, что три главные центра — мыслительный,
эмоциональный и двигательный — связаны друг с другом и у нормального человека
работают согласованно. Их согласованность и представляет главную трудность в
работе над собой. Что означает такая согласованность? Она означает, что
определённая работа мыслительного центра связана с определённой работой
эмоционального и двигательного центров, т.е. известного рода мысли неизбежно связаны с известного рода эмоциями или душевным состоянием, и с известного
рода движениями или положением тела; одно вызывает другое; определённые
эмоции или душевные состояния, вызывают определённые мысли и движения, а
определённые движения или позы вызывают определённые эмоции и так далее. Всё
связано, и одно не может существовать без другого.
«Теперь представьте себе, что человек решает думать по-новому. Но чувствует он по-старому. Вообразите, что ему неприятен
Р.(он указал на одного из присутствующих). Неприязнь к Р. немедленно вызывает
старые мысли, и он забывает о своём решении думать по-новому. Или,
предположим, он привык курить, когда задумывается. Это двигательная привычка.
Он решает думать по-новому, но закуривает сигарету — и думает по-старому,
даже не замечая этого. Привычное движение — зажигание сигареты — повернуло
его мысли по старому пути. Вы должны помнить, что человек не может
самостоятельно избавиться от этой согласованности. Здесь нужна воля другого
человека, нужна палка. Единственное, что может делать человек на известной
ступени, желая работать над собой, — это повиноваться. Самостоятельно он
ничего не в состоянии сделать.
«Более, чем в чём-либо ином, он нуждается в
постоянном руководстве и повиновении; за ним нужно наблюдать. Он не может
наблюдать за собой постоянно. Кроме того, он нуждается в определённых правилах,
для выполнения которых необходимо, во-первых, некоторого рода вспоминание
себя; во-вторых, их выполнение помогает в борьбе с привычками. Всего этого
человек сам сделать не может. В жизни всё устроено слишком удобно, и это
мешает работать. В школе человек находится среди других людей, которые попали
туда не по его выбору, с которыми может оказаться очень трудно жить и
работать; в школе обычно бывают неудобные и непривычные условия. Это создаёт
напряжение между ним и другими; такое напряжение необходимо, потому что оно
постепенно сглаживает острые углы.
«Далее, правильно организовать работу над
двигательным центром можно только в школе. Как я уже говорил, неправильная,
независимая или автоматическая работа двигательного центра лишает опоры
другие центры, и они невольно следуют за двигательным центром. Поэтому
единственная возможность заставить другие центры работать по-новому нередко
состоит в том, чтобы начать с двигательного центра, т.е. с тела. Ленивое,
автоматичное, полное глупых привычек тело прекращает любую работу.
— Но существуют теории, — сказал один из нас, —
о том, что человек должен развивать духовную и моральную сторону своей
природы; добившись результатов в этом направлении, он не будет встречать
препятствий со стороны тела. Возможно это или нет?
— Да и нет, — сказал Гурджиев. — Всё дело в
одном «если». Если человек достигнет совершенства в моральной и духовной
природе, не встречая препятствий со стороны тела, тело не будет мешать его
дальнейшим достижениям. Но, к несчастью, этого никогда не бывает, потому что
тело мешает с первого же шага, мешает своим автоматизмом, своей
привязанностью к привычкам, но более всего своим неправильным
функционированием. Развитие моральной и духовной природы без помех со стороны
тела теоретически возможно, но это справедливо лишь в случае идеальной работы
тела.
А кто может сказать, что его тело работает
идеально?
«Кроме того, в самих словах «моральный» и
«духовный» скрывается обман. Я уже нередко объяснял раньше, что, говоря о машинах, нельзя начинать с их «моральности» или «духовности»; нужно начинать с их
механичности и с законов, управляющих этой механичностью. Бытие человека
номер один, номер два и номер три — это бытие машин, которые могут перестать
быть машинами, но всё же не перестали быть ими.»
— Но разве невозможно на волне эмоций сразу же
перенестись на другой уровень бытия? — спросил кто-то.
— Не знаю, — ответил Гурджиев, — мы опять
говорим на разных языках. Волна эмоций необходима, но она не в состоянии
изменить двигательные привычки; сама по себе она не заставит центры работать
правильно, если эти центры всю жизнь работали неправильно. Чтобы изменить и
исправить всё это, требуется особенная, длительная работа. Тогда вы и
говорите: перенести человека на другой уровень бытия. Но с этой точки зрения человек для меня не существует. Есть сложный механизм из множества сложных частей.
«Волна эмоций» появляется в одной его части, а другие части, возможно, не
будут ею затронуты. В машине невозможны никакие чудеса. Уже одно то, что эта
машина способна измениться, достаточно чудесно. А вы хотите, чтобы были
нарушены все законы.
— А как же разбойник на кресте? — спросил
кто-то из присутствующих. — Есть в этом что-то или нет?
— Это совсем другое дело, — возразил Гурджиев,
— и здесь иллюстрируется совсем иная идея. Во-первых, дело происходило на
кресте, т.е. среди ужасных страданий, подобных которым обычная жизнь не
знает; во-вторых, в момент смерти. Речь идёт о последних мыслях и чувствах
человека. В обычной жизни они проходят, сменяясь другими, привычными мыслями.
В жизни не может быть продолжительной волны эмоций, поэтому она и не может
вызвать перемену бытия.
«И далее, нужно понять, что мы говорим не об
исключительных случаях, которые могут возникнуть, а могут и не возникнуть, а
об общих принципах, о том, что случается с человеком ежедневно. Обычный
человек, даже если он и придёт к пониманию необходимости работы над собой,
остаётся рабом тела. Он раб не только известной и видимой деятельности тела,
но и раб его невидимой и неизвестной деятельности, и как раз именно она
держит его в подчинении. Поэтому когда человек решил бороться за свободу, он
в первую очередь должен бороться с собственным телом.
«Сейчас я укажу вам только на один аспект
функций тела, который в любом случае необходимо регулировать. Пока эта
функция осуществляется неверно, никакая иная работа, моральная или духовная,
не в состоянии вестись правильно.
«Вспомните, как мы говорили о работе
«трёхэтажной фабрики», и я указывал вам, что большая часть энергии,
производимой фабрикой, тратится бесполезно; среди всех прочих трат, энергия
расходуется и на ненужное мускульное напряжение. Это ненужное мускульное
напряжение пожирает огромное количество энергии, и при работе над собой
необходимо обращать внимание прежде всего на это.
«Говоря о работе фабрики вообще, нужно
обязательно установить, что нам необходимо прекратить бесполезную трату
энергии ещё до того, как появится какой-нибудь смысл в увеличении продукции.
Если продукция увеличится, когда эта бесполезная трата ещё не остановлена и
ничего не сделано, чтобы её остановить, производимая новая энергия будет лишь
увеличивать ненужную растрату сил, и это может даже вызвать нездоровые
явления. Поэтому одной из первых вещей, которые человек должен освоить до
какой-либо физической работы над собой, является уменье наблюдать и
чувствовать мускульное напряжение и быть способным при необходимости
расслаблять мускулы, т.е. освобождаться от их ненужного напряжения».
В этой связи Гурджиев показал нам множество
разнообразных упражнений для управления мускульным напряжением, а также
некоторые позы, принятые в школах при молитве или созерцании; человек может
принять эти позы лишь в том случае, если он научится освобождать мускулы от
ненужного напряжения.
Среди них была так называемая «поза Будды» со
ступнями на бедрах, а также другая, ещё более трудная поза, которую он
выполнял в совершенстве, а мы подражали ей весьма приблизительно. Для
выполнения этой позы Гурджиев, разувшись, становился на колени, после чего
садился на пятки, тесно прижав ноги одна к другой». Даже просто усидеть таким
образом на пятках более одной-двух минут было очень трудно. Затем он поднимал
руки и, держа их на уровне плеч, медленно наклонялся назад и ложился на пол,
причём ноги, согнутые в коленях, оставались поджатыми под тело. Пролежав в
такой позе некоторое время, он так же медленно, с вытянутыми в стороны
руками, поднимался с пола, потом опять ложился и так далее.
Он дал нам много упражнений для постепенного
расслабления тела н всех его мускулов, начинавшихся всегда с мускулов
лица, а также упражнений на «ощущение» рук, ног, пальцев и так далее.
Фактически идея расслабления мускулов не новая; но объяснение Гурджнева о
том, что расслабление мускулов тела необходимо начинать с мускулов лица, было
для меня новым; я не встречал его ни в книгах по «йоге», ни в литературе по
физиологии.
Очень интересным было упражнение, которое
Гурджиев называл «круговым ощущением». Человек лежит на полу плашмя.
Расслабив все мускулы, он полностью сосредоточивает затем внимание на
стремлении почувствовать свой нос. Достигнув этого, он переносит внимание на
ухо и старается почувствовать его; когда и это достигнуто, переключает
внимание на правую ступню, затем на левую, на левую кисть, оттуда на левое
ухо, опять на нос и так далее.
Всё это крайне меня интересовало, потому что
некоторые проведённые ранее эксперименты давно привели меня к заключению, что
физические состояния, связанные с новыми психическими переживаниями,
начинаются с чувства пульса во всём теле: в обычных условиях мы этого не ощущаем. В данном же случае пульс ощущается сразу во всех частях
тела как один удар. В моих собственных опытах чувство пульса во всём теле
вызывалось, например, определёнными дыхательными упражнениями, связанными с
постом продолжительностью в несколько дней. В своих опытах я не пришёл к
каким-либо результатам; но у меня возникло глубокое убеждение, что контроль
над телом начинается с приобретения контроля над пульсом. Получив на короткое
время возможность регулировать, ускорять или замедлять пульс, я мог замедлять
или ускорять сердцебиение, а это, в свою очередь, привело к очень интересным
психологическим результатам. Я, в общем, понял, что управление телом
осуществляется не сердечными мускулами, а зависит от управления пульсом т.н.
«большого», или «второго», сердца. Гурджиев многое объяснил мне, указав, что
управление «вторым сердцем» зависит от управления мышечным напряжением, и что
это управление не даётся нам, главным образом, из-за неправильного и
нерегулярного напряжения разных групп мышц.
Начав упражнения по расслаблению мускулов,
некоторые члены нашей группы достигли очень интересных результатов. Так, один
из них неожиданно научился расслаблением мускулов устранять сильные
невралгические боли в руке. Расслабление мускулатуры имело также огромное
значение для хорошего сна, и те, кто серьёзно выполняли упражнения по
расслаблению, вскоре отметили, что их сон становится более глубокими им
достаточно для него меньшего времени.
В этой связи Гурджиев показал нам совершенно
новое упражнение; он утверждал, что без него невозможно подчинить себе свою двигательную
природу. Это упражнение называлось «стой!»
— Каждая раса, — говорил он, — каждый народ,
эпоха, страна, класс, профессия имеют определённое количество поз и движений.
Эти движения и позы, как нечто наиболее постоянное и неизменное в человеке, контролируют
сферу его мышления и чувств. Но человек вовсе не пользуется всеми позами и
движениями, которые для него возможны. В соответствии со своей
индивидуальностью он отбирает лишь некоторое количество доступных ему поз и
движений, так что его индивидуальный репертуар очень ограничен.
«Характер движений и поз в каждую эпоху, в
каждой расе и в каждом классе неразрывно связан с определёнными формами
мышления и чувства. Человек не в состоянии изменить образ своего мышления,
пока не изменил репертуара поз и движений. Формы движения мысли и чувства
можно назвать позами и движениями мысли и чувства. Каждый человек обладает
определённым числом поз и движений мысли и чувства, более того, позы,
соответствующие движениям, мышлению, чувству, связаны у человека одна с
другой, и он не способен выйти за пределы своего репертуара поз мышления и
чувства, если не изменит свои двигательные позы. Анализ мыслей и чувств
человека, изучение его дыхательных функций, проводимые особым образом,
доказывают, что любое наше намеренное или непроизвольное движение есть
бессознательный переход от одной позы к другой, причём обе являются одинаково
механическими.
«Наивно утверждать, что наши движения
намеренны. Все они автоматичны. И наши мысли и чувства также автоматичны.
Автоматизм мыслей и чувств определенно связан с автоматизмом движений, и
изменить одно без другого невозможно. Таким образом, если внимание человека
сосредоточено, скажем, на изменении автоматизма мыслей, его привычные
движений и позы мешают новому ходу мыслей, привязывая их к старым
ассоциациям.
«В обычных условиях мы не имеем понятия о том,
как сильно наши мыслительные, чувствительные и двигательные функции зависят
одна от другой, хотя знаем, насколько наши настроения и эмоциональные
состояния зависят от движений и поз. Если человек принимает позу, которая
соответствует у него чувству печали или подавленности, тогда спустя некоторое
время он обязательно почувствует печаль или подавленность. Страх, отвращение,
нервное возбуждение или, напротив, спокойствие можно создать намеренным
изменением позы. Но постольку любая человеческая функция, мыслительная,
эмоциональная или двигательная, имеет свой определённый репертуар и все они
находятся в постоянном взаимодействии, человек не в состоянии выйти из
заколдованного круга своих поз.
«Даже если человек поймёт это и попытается
бороться против такого положения, этого окажется недостаточно. Вы должны
усвоить, что человеческая воля пригодна лишь для того, чтобы на короткое время управлять одним центром. Но два другие центра препятствуют
этому, и роли человека не хватает на то, чтобы управлять тремя центрами.
«Чтобы противодействовать этому автоматизму и
постепенно научиться управлять позами и движениями в разных центрах,
существует одно специальное упражнение. Оно заключается в следующем. По
предварительно условленному знаку или слову учителя все ученики, которые
видят или слышат его, должны немедленно прекратить свои движения, что бы они
ни делали, и замереть неподвижно в той позе, в какой их застал сигнал. Они не
только не должны двигаться, но им необходимо удерживать взор на том самом
месте, на которое он был устремлен в момент сигнала, сохранять улыбку на
лице, если она была, держать рот открытым, если они разговаривали, сохранять
в точности прежнее выражение лица и положение всего тела, в каком их застал
сигнал. В состоянии «остановки» человек должен также приостановить поток
мыслей и сосредоточить своё внимание на том, чтобы сохранить напряжение
мускулов в разных частях тела в одном положении и непрерывно наблюдать за
этим напряжением, переводя, так сказать, своё внимание с одной части тела на
другую. Он должен оставаться в таком положении и в таком состоянии до тех
пор, пока другой заранее условленный сигнал не разрешит ему принять обычную
позу пли пока он не упадёт от утомления, неспособный сохранять такое
положение. Но он не имеет права ничего в нём менять — ни взгляда, ни точки
опоры — ничего! Если он не в состоянии удержаться стоя, он должен упасть, —
но опять-таки упасть как мешок, не стремясь предохранить себя от удара. Точно
так же, если он что-то держал в руках, он должен держать эту вещь так долго,
как сможет, пока руки не откажутся ему повиноваться и предмет не упадёт, что
не будет поставлено ему в вину.
«Долг учителя — следить за тем, чтобы во время
падения или непривычной позы ученик не причинил себе повреждений, в связи с
чем ученики должны полностью довериться учителю и не думать ни о каких
опасностях.
«Идея такого упражнения и его результаты могут
быть весьма различны. Прежде всего рассмотрим его с точки зрения изучения движений
и поз. Это упражнение позволяет человеку выйти из круга автоматизма; без него
невозможно обойтись, особенно в начале работы над собой.
«Свободное от механичности изучение самого себя
возможно только с помощью упражнения типа «стой!» под руководством
понимающего его смысл человека.
«Попытаемся проследить, что из этого получится.
Человек идёт, сидит или работает и вдруг слышит сигнал. Начатое движение
прервано этим неожиданным сигналом, командой «стой!». Тело его делается
неподвижным и замирает посреди перехода от одной позы к другой в таком
положении, в каком этот человек в обычной жизни никогда долго не бывает. Почувствовав
себя в этом положении, т.е. в непривычной позе, человек невольно смотрит на
себя с новой точки зрения, видит и наблюдает себя по-иному. В этой
непривычной позе он может думать по-новому, по-новому чувствовать, по-новому
узнавать себя. Таким образом разбивается круг старого автоматизма. Тело
напрасно старается принять привычное удобное положение — воля человека,
приведённая в действие волей учителя, препятствует этому. Борьба идёт не на
жизнь, а на смерть, но в данном случае воля способна победить. Это
упражнение вместе со всем, что было сказано, представляет собой упражнение вспоминания
себя. Человек должен помнить себя, чтобы не пропустить сигнал; он должен
помнить себя, чтобы с первой же минуты не принять удобного положения; он
должен помнить себя, чтобы следить за напряжением мускулов в разных частях
тела, за выражением лица, за направлением взгляда и так далее. Он должен
помнить себя и для того, чтобы преодолеть боль от непривычного положения рук,
ног и спины, которая иногда может оказаться очень значительной, и не бояться
упасть или уронить себе на ноги что-нибудь тяжёлое. Достаточно на мгновение
забыть себя, и тело само собой, почти незаметно примет более удобное
положение — перенесёт вес с одной ноги на другую, ослабит напряжение
некоторых мускулов и тому подобное. Это упражнение является одновременно
упражнением воли, внимания, мыслей, чувств и двигательного центра.
«Нужно помнить, что для введения в действие
достаточно сильной воли, способной удержать человека в непривычном для него
положении, необходим внешний приказ, или команда «стой!». Человек не в
состоянии сам дать себе эту команду. Причина этого, как я уже сказал, в том,
что соединение непривычного мышления, чувств и поз, связанных с движением,
сильнее человеческой воли. Команда «стой!», которая по отношению к
двигательным позам исходит извне, становится на место поз, связанных с
мышлением и чувствами. Эти позы и их влияние устраняются, так сказать,
командой «стой!» — и в подобном случае позы, связанные с
движением, повинуются воле».
Вскоре Гурджиев в самых разных обстоятельствах
начал вводить в практику «стой!» — как мы называли это упражнение.
Прежде всего Гурджиев показал нам, каким
образом «замереть, остановиться как вкопанному» по команде «стой!», стараясь
не двигаться, не глядеть по сторонам, что бы ни происходило, не отвечать ни
на какие вопросы, например, если у вас что-то просят или в чём-то
несправедливо обвиняют.
— Упражнение «стой!» считалось в школах
священным, — говорил он. — Никто, кроме учителя или назначенного им лица, не
мог отдать команду «стой!», не имел на это права. Упражнение «стой» не могло
быть предметом игры или упражнений среди учеников. Вам неизвестно, в какой
позе может оказаться человек. Если вы не способны чувствовать за него, вы
не узнаете, какие мускулы у него напряжены и насколько сильно, между тем,
если не снять трудное напряжение, это может вызвать разрыв какого-нибудь
важного сосуда, а иногда даже мгновенную смерть. Поэтому только человек,
уверенный в том, что он знает, что делает, может позволить себе дать команду
«стой!».
«Вместе с тем, «стой!» требует безусловного
повиновения без всяких колебаний или сомнений, это превращает упражнение в
непременную методику для изучения школьной дисциплины. Школьная дисциплина
есть нечто совершенно отличное, например, от воинской дисциплины. Там всё
делается механически, и чем механичнее, тем лучше. Здесь же всё должно быть
сознательным, ибо цель заключается в пробуждении сознания. И для многих людей
школьная дисциплина гораздо труднее воинской. Там всегда одно и то же; здесь
всякий раз нечто другое.
«Но бывают и очень трудные моменты. Расскажу
вам об одном случае из моей собственной жизни. Это произошло много лет назад
в Средней Азии. Мы разбили палатку возле арыка, т.е. оросительного канала, и
трое из нас перетаскивали вещи с одного берега арыка на другой, где
находилась палатка. Вода в арыке доходила нам до пояса. Я и ещё один человек
только что вылезли на берег с вещами и собирались одеваться, а третий ещё
оставался в воде, так как что-то уронил (позднее мы узнали, что топор), и
ощупывал дно палкой. В этот момент мы услышали из палатки крик: «Стой!» Оба
мы замерли, как вкопанные, на берегу. Наш товарищ как раз оказался в поле
нашего зрения. Он стоял, нагнувшись к воде, и когда услыхал команду «стой!»,
так и остался в этой позе. Прошла одна или две минуты, и вдруг мы увидели,
что вода в арыке поднимается: кто-то, находившийся, быть может, за полторы версты
от нас, открыл шлюз, чтобы пустить воду по арыкам. Вода поднималась очень
быстро и скоро дошла стоявшему в арыке до подбородка. Мы не знали, известно
ли человеку в палатке, что вода прибывает; мы не могли крикнуть ему, не могли
повернуть головы, чтобы посмотреть, где он находится, не могли взглянуть друг
на друга. Я только слышал, как дышит мой товарищ. Вода поднималась очень
быстро, и скоро голова человека, стоявшего в воде, оказалась полностью
покрыта ею. Видна была только поднятая рука, которая опиралась на длинный
посох. Мне показалось, что прошло невероятно много времени. Наконец мы
услышали: «Довольно!» Мы прыгнули вдвоём в ручей и вытащили оттуда нашего
друга, который почти задохнулся.»
Очень скоро мы убедились, что упражнение
«стой!» — вовсе не шутка. Прежде всего, оно требовало, чтобы мы постоянно
были бдительны, готовы прервать то, что говорим или делаем; во-вторых, иногда
от нас требовалась выносливость и особого рода решимость.
Восклицание «стой!» раздавалось в любое время
дня. Однажды мы пили чай, и сидевший напротив меня П. поднёс к губам стакан
только что налитого горячего чая и дул на него. В это мгновенье мы услышали
из соседней комнаты: «Стой!» Лицо П. и его рука, державшая стакан, находились
как раз у меня перед глазами. Я видел, как он побагровел, а маленький мускул
около глаза задрожал. Но П. продолжал держать стакан. Впоследствии он сказал,
что пальцы у него болели только в течение первой минуты: потом главное
затруднение состояло в неудобно согнутой в локте руке, движение которой прервалось
на полулути. Но на пальцах у него вздулись пузыри, и потом они долго болели.
В другой раз команда «стой!» застала 3.,
который только что затянулся папиросой. Позже он рассказывал, что никогда в
жизни не испытывал ничего столь неприятного. Он не мог выдохнуть дым и сидел
с глазами, полными слёз, а дым медленно выходил из его рта.
Упражнение «стой!» оказало огромное влияние на
всю нашу жизнь, на понимание работы и отношение к ней. Во-первых, отношение
каждого человека к упражнению очень точно показывало его отношение к работе.
Люди, пытавшиеся ускользнуть от работы, избегали и упражнения «стой!».
Выходило так, что они или не слышали команды, или утверждали, что она
относилась не к ним. Или же, наоборот, они всегда были к ней готовы — не
делали неосторожных движений, не брали в руки стаканы горячего чая, очень
быстро садились и вставали и тому подобное. С этим упражнением можно было
даже до известной степени схитрить. Но, разумеется, всё сразу было видно и
показывало, кто способен не жалеть себя, принимая работу всерьёз, а кто щадит
себя и стремится применить к работе обычные методы, избегнуть трудностей,
«приспособиться». Кроме того, упражнение «стой!» выявило людей, которые
неспособны были подчиняться школьной дисциплине, не желали её, не принимали
всерьёз. Со всей очевидностью мы увидели, что без упражнения «стой!» и других
сопровождавших его упражнений, чисто психологическими способами ничего не
достичь.
Но последующая работа открыла нам и методы
психологического порядка.
Для большинства людей главной трудностью, как
это вскоре выяснилось, оказалась привычка разговаривать. Никто не замечал
этой привычки у себя, никто не мог с ней бороться, потому что всегда связывал
её с какой-нибудь характерной чертой, которую он считал в себе положительной.
То ему хотелось быть «искренним», то он желал узнать, что думает другой
человек, то нужно было помочь кому-то, рассказывая о себе или о других, — и
так далее и тому подобное.
Очень скоро я увидел, что борьба с привычкой
разговаривать, с привычкой говорить больше, чем необходимо, может стать
центром тяжести работы над собой, ибо эта привычка затрагивает всё, проникает
во всё, и многие её почти не замечают. Было очень любопытно наблюдать, как
эта привычка (я пользуюсь этим словом за неимением другого; было бы лучше и правильнее
сказать: «грех» или «несчастье») овладевает всем, что человек начинает
делать.
В то время в Ессентуках Гурджиев заставлял нас
среди прочего проводить и небольшие опыты поста. Я и раньше проводил
эксперименты подобного рода, так что многое было мне знакомо. Но для
большинства других членов группы ощущение бесконечно длинных дней, полной
пустоты, особого рода тщетности существования было новым.
— Ну, теперь я понимаю, для чего мы живём, —
сказал один из наших людей, — и какое место в нашей жизни занимает еда!
Лично мне особенно интересно было наблюдать за
тем, какое место в нашей жизни занимают разговоры.
На мой взгляд, наш первый пост состоял в том,
что все безостановочно на протяжении нескольких дней рассказывали о постах,
т.е. каждый говорил о себе. В этом отношении я помню беседы с одним
московским другом о том, что добровольное молчание может оказаться самой
суровой дисциплиной, какой способен подчиниться человек. Но мы имели в виду
абсолютное молчание. Однако даже в этот вопрос Гурджиев внёс тот поразительный
практический элемент, который отличал его системы и его методы от всего, что
я знал раньше.
— Полное молчание легче, — сказал он, когда я
однажды начал излагать ему свои идеи. — Полное молчание есть просто уход от
жизни. Для этого человеку нужно находиться в пустыне или в монастыре. А мы
говорим о работе в жизни. И человек должен хранить молчание таким образом,
чтобы никто этого не замечал. Всё дело в том, что мы слишком много
разговариваем. Если мы ограничимся тем, что действительно необходимо, одно
это будет означать, что мы соблюдаем молчанье. И то же самое во всём — в
питании, в удовольствиях, в продолжительности сна — во всём существует
граница между необходимым и излишним. После его начинается «грех». Здесь
необходимо разъяснение: «грех» — это нечто такое, что не является
необходимым.
— Но если люди будут воздерживаться от всего,
что а данное время не является необходимым, — сказал я, — на что станет
похожа их жизнь? И как они могут знать, что необходимо, а что нет?
— Опять вы заговорили на свой лад, — возразил
Гурджиев. — Я вовсе не говорю обо всех людях. Они никуда не идут, и для них
грехов не существуют. Грехи — это то, что удерживает человека на месте, если
он решил двигаться и если он способен двигаться. Грехи существуют только для
тех людей, которые уже находятся на пути или приближаются к пути. И тогда
грех — то, что останавливает человека, помогает ему обманывать себя, думать,
что он работает, тогда как он просто спит. Грех — то, что погружает человека
в сон, когда он решил пробудиться. А что погружает человека в сон?
Опять-таки всё ненужное, излишнее. Необходимое
всегда дозволено; но за его пределами начинается гипноз. Однако вы должны
помнить, что это относится только к людям, которые работают или считают, что
они работают. Работа в том и заключается, чтобы подвергать себя временным
страданиям ради освобождения от страдания вечного. Но люди боятся страдания.
Они желают удовольствия сейчас же, раз и навсегда. Они не хотят понять, что
удовольствие есть принадлежность рая, что его нужно заработать. И это
так не в силу каких-то случайных или внутренних законов морали, а потому, что
если челорек получает удовольствие, не заработав его, он не сумеет удержать
его, и удовольствие превратится в страдание. Но всё дело как раз в том, чтобы
получить удовольствие и суметь удержать его. Тому, кто сумеет достичь этого,
учиться нечему. Но путь к этому лежит через страдание. А тот, кто думает,
что, оставаясь таким, каков он есть, он может доставить себе удовольствие,
очень сильно заблуждается. И если он искренен перед самим собой, то наступит
момент, когда он сам это увидит».
Но вернусь к физическим упражнениям, которые мы
выполняли в то время. Гурджиев показал нам различные методы, применявшиеся в
школах. Очень интересными, но невероятно трудными были упражнения, в которых
выполнялась серия последовательных движений в соединении с переключением
внимания с одной части тела на другую.
Например, человек сидит на полу, согнув колени
и положив руки ладонями одна к другой между ступнями. Затем он должен поднять
одну ногу и считать: «Ом, ом, ом, ом…» десять раз, затем повторить «ом»
девять раз, восемь, семь и так далее до одного раза; снова два раза, три раза
и так далее — и в это время чувствовать свой правый глаз. Затем отделить
большой палец и «чувствовать» левое ухо и так далее и тому подобное.
Необходимо было, во-первых, помнить порядок
движении и «чувствований», затем не ошибиться в счёте, помнить счет движений
и «чувствования»: всё это было очень трудно, но на этом дело не кончалось.
Когда человек осваивал упражнение и мог
выполнять его, скажем, в течение десяти-пятнадцати минут, добавлялась особая
форма дыхания, а именно: он должен был несколько раз произнести «ом» при
вдохе и несколько раз при выдохе: счёт нужно было произносить вслух.
После этого упражнения всё более и более усложнялись вплоть до почти
немыслимых вещей. Гурджиев говорит нам, что видел людей, которые целыми
днями выполняли подобные упражнения.
Кратковременный пост, о котором я упомянул,
также сопровождался особыми упражнениями. В самом начале поста Гурджиев
объяснил, что его трудность заключается в том, чтобы не оставлять
неиспользованными вещества, которые образуются в организме для пищеварения.
— Эти вещества состоят из очень крепких
растворов, — сказал он.— И если их оставлять без внимания, они отравят
организм. Их можно использовать. Но как их использовать, если организм не
получает пищи? Только посредством увеличения потовыделения. Люди делают
огромную ошибку, когда во время поста стараются «беречь силы», производить
меньше движений и т.д. Наоборот, энергии нужно тратить как можно больше,
тогда пост может быть благодетельным.
И когда мы начали пост, мы не оставались в
покое ни на минуту. Гурджиев заставлял нас бегать по жаре, делая круг в три
версты, стоять с вытянутыми руками, шагать на месте, выполнять серию
необычных гимнастических упражнений, которые он сам нам показал.
Он постоянно повторял, что выполняемые нами
упражнения — не настоящие, что они предварительные и служат для подготовки.
Один опыт, связанный с тем, что Гурджиев говорил о дыхании и об утомлении,
открыл и объяснил мне многое — и главным образом то, почему достичь чего-либо
в обычных условиях жизни так трудно.
Однажды я удалился в комнату, где никто не мог
меня видеть, и начал шагать на месте, стараясь дышать по особому счёту, т.е.
делать вдох и выдох за определённое число шагов. Спустя некоторое время,
когда я начал уставать, я заметил, точнее, ясно ощутил, что моё дыхание стало
искусственным и ненадёжным. Я почувствовал, что вскоре не смогу дышать в
соответствии с шагами, что у меня установится обычное дыхание, конечно,
ускоренное, но без всякого счёта.
Мне становилось всё труднее и труднее дышать и
отмечать время, наблюдая за количеством дыханий и шагами. Я обливался потом,
голова начала кружиться, и я подумал, что сейчас упаду. Я уже начал
отчаиваться в достижении каких-либо результатов и был готов прекратить
упражнение, как вдруг внутри у меня как будто что-то внезапно лопнуло или
сдвинулось — и дыхание стало правильным и ровным, соответствующим тому темпу,
которого я добивался, причём без всяких усилий с моей стороны, и я стал
получать достаточное количество воздуха. Ощущение было необычайно приятным. Я
закрыл глаза и продолжал, шагая на месте, легко и свободно дышать, чувствуя,
будто во мне увеличивается сила, будто я становлюсь легче и сильнее.
По-моему, если бы я смог ещё некоторое время продолжать это упражнение, я
получил бы ещё более интересные результаты, потому что через моё тело уже
начали проходить особые волны радостной дрожи; а из предыдущих опытов я знал,
что это явление предшествует раскрытию внутреннего сознания.
Но тут кто-то вошёл в комнату, и я прекратил
упражнение.
После этого моё сердце долго ещё билось в
ускоренном темпе; ощущение это не было неприятным. Я шагал на месте и дышал
около получаса. Лицам со слабым сердцем такое упражнение не рекомендую.
Этот эксперимент с особой достоверностью
показал мне, что данное упражнение можно перенести в двигательный центр, т.е.
заставить двигательный центр работать по-новому. Вместе с тем я убедился, что
условием для такого перехода является предельная усталость. Человек начинает
любое упражнение умом; и только когда достигнута предельная степень
утомления, контроль может перейти к двигательному центру. Это объясняло слова
Гурджиева о «сверхусилии»; стали понятны и многие из последних его
требований.
Но впоследствии, сколько ни пробовал я
повторить эксперимент, мне не удалось получить тот же результат, т.е. вызвать
то же самое ощущение. Правда, пост закончился, а успех моего эксперимента был
до некоторой степени связан с ним.
Когда я рассказал об эксперименте Гурджиеву, он
заметил, что без работы общего характера, т.е. над всем организмом, такие
вещи могут удаваться разве что случайно.
Впоследствии я несколько раз слышал описания
опытов, напоминающих мои, от лиц, изучающих с Гурджиевым пляски и движения
дервишей.
Чем более мы видели и уясняли сложность и
разнообразие методов работы над собой, тем яснее становились трудности пути.
Мы понимали, что здесь необходимо огромное знание, нужны колоссальные усилия
и такая помощь, на которую никто из нас не мог и не имел права рассчитывать.
Мы обнаружили, что даже начало работы над собой в более или менее серьезной
форме представляет собой исключительное явление, для которого необходимы
тысячи благоприятных внутренних и внешних условий. И начало ещё не
гарантировало будущего. Каждый новый шаг требовал усилий: на каждом шагу
нужна была помощь. Возможность чего-то достичь казалась столь незначительной
по сравнению с трудностями, что многие из нас вообще утратили желание совершать
какие бы то ни было усилия.
Это был неизбежный этап, через который проходит
каждый человек, пока не научится понимать, что бесполезно думать о
возможности или невозможности великих достижений в будущем, что человеку надо
ценить то, что он имеет сегодня, не думая о завтрашних приобретениях.
Но, конечно, идея трудности пути, его
исключительного характера была верной. И из неё вытекали вопросы, которые в
разное время задавали Гурджиеву:
«Существует ли какая-то разница между нами и
людьми, не имеющими понятия о системе?»
«Следует ли понимать дело так, что люди,
которые не идут по одному из путей, обречены на вечное движение по кругу, что
они представляют собой только «пищу для Луны», что для них нет никакого
спасения, никаких возможностей?»
«Верно ли, что нет никаких путей вне путей? И
как случилось, что многие люди, возможно, гораздо лучшие, чем мы, не
встретились с путём, тогда как другие, слабые и незначительные,
соприкоснулись с его возможностями?»
Как-то, беседуя на эти темы, к которым мы
постоянно возвращались, Гурджиев начал говорить несколько по-иному, нежели
раньше, ибо раньше он всегда настаивал на том, что вне путей ничего
нет.
— Нет и не может быть никакого выбора людей,
вошедших в соприкосновение с путём. Иными словами, никто их не выбирает; они
выбирают себя сами, частично благодаря тому, что испытывают голод, частично
при помощи случая. Тому, кто не чувствует этого голода, не поможет и случай.
А тот, кто ощущает голод, может оказаться в начале пути, невзирая на все
неблагоприятные обстоятельства.
— А как же с теми, кто были убиты или умерли от
болезни, например, погибли на войне? — спросил кто-то. — Разве некоторые из
них не испытывали такой голод? И каким образом помочь этому голоду?
— Это совсем другое, — сказал Гурджиев. — Такие
люди подпадают под действие общего закона. Мы о них говорить не можем. Мы
будем говорить только о тех, кто, благодаря случаю, судьбе или собственному
уму, не подпадает под действие общего закона, т.е. о тех, кто стоит за
пределами общего закона разрушения. Известны, например, данные статистики,
что за год в Москве определённое число людей должно попасть под трамвай. Если
человек, даже испытывающий сильный голод, попадёт под трамвай и трамвай его
задавит, мы не сможем более говорить о нём с точки зрения работы и путей. Мы
говорим только о живых и только до тех пор, пока они живы. Трамвай или война
— это одно и то же, только одно больше, другое меньше. Мы говорим о тех, кто
не попадает под трамвай.
«Если человек чувствует голод, он имеет шанс
оказаться в начале пути. Но, помимо голода, должны существовать и другие
механизмы, иначе человек пути не увидит. Представьте себе, что образованный
европеец, т.е. человек, ничего не знающий о религии, соприкасается с
возможностью религиозного пути. Он ничего не увидит и ничего не поймёт. Для
него всё это будет глупостью и суеверием. Вместе с тем он может испытать
сильный голод, хотя и сформулированный интеллектуально. То же самое
справедливо и по отношению к человеку, который никогда не слыхал о методах
йоги, о развитии сознания и тому подобное. Если он соприкоснётся с путём
йоги, всё, что он услышит, будет для него мёртвым грузом. Четвёртый путь ещё
более труден. Чтобы дать правильную оценку четвёртому пути, человек должен
многое уже прочувствовать и передумать, во многом разочароваться. Он должен
если не испытать по-настоящему путь факира, монаха и йогина, то, по крайней
мере, знать их, думать о них и убедиться, что они ему не подходят. Нет
необходимости понимать мои слова буквально. Этот мыслительный процесс может
оставаться неизвестным и для самого человека, однако его результаты должны в
нём наличествовать, и только они помогут ему узнать четвёртый путь. Иначе он
может подойти к нему очень близко, но так его и не увидеть.
«Но было бы ошибкой утверждать, что если
человек не вступает на один из путей, то у него нет больше шансов. «Пути» —
это просто помощь, которая даётся людям в соответствии с их типом. Кроме
того, «пути», ускоренные пути, пути личной индивидуальной эволюции, отличной
от эволюции общей, могут предшествовать этой помощи, могут вести к ней; но в
любом случае они от неё отличаются.
«Существует общая эволюция или нет — это
опять-таки другой вопрос. Нам достаточно понять, что она возможна; и поэтому
эволюция для людей, оставшихся «вне путей», также возможна. Точнее, есть два
пути. Один мы назовем «субъективным путём». Он включает те четыре пути, о
которых мы говорили. Второй мы назовем «объективным путём». Это путь людей
внутри самой жизни. Вы не должны понимать слова «субъективный» и
«объективный» буквально. Они выражают только один аспект. Я употребляю эти
слова лишь потому, что других нет».
— Нельзя ли сказать: «индивидуальные» и «общие»
пути? — задал кто-то вопрос.
— Нет, — сказал Гурджиев. — Это будет менее
правильно, чем «субъективный» и «объективный»; потому что субъективный путь
не является индивидуальным в общем смысле слова, поскольку это «путь школы».
С такой точки зрения, «объективный путь» гораздо более индивидуален,
допускает гораздо больше индивидуальных особенностей. Нет, лучше оставить
названия «субъективный» и «объективный». Они не совсем подходят, но мы
возьмём их условно.
«Люди объективного пути просто живут в жизни.
Это те, кого мы называем хорошими людьми. Они не нуждаются в особых системах
и методах, пользуются обыденными религиозными или интеллектуальными учениями,
обычной моралью. Они не обязательно творят много добра, но не совершают и
зла. Иногда это совсем необразованные, простые люди, однако они отлично
понимают жизнь, обладают правильной оценкой вещей и верным взглядом на
обстоятельства. Они, конечно, совершенствуются и развиваются, но их путь
может оказаться очень длительным, изобиловать ненужными повторениями».
Мне уже давно хотелось вызвать Гурджиева на
разговор о повторении, но он избегал этого. Так случилось и на этот раз. Не
ответив на мой вопрос о повторении, он продолжал:
— Людям, стоящим на «пути», т.е. следующим по
субъективному пути, особенно тем, кто вступил на него недавно, нередко
представляется, что другие люди, т.е. люди объективного пути, вперёд не
движутся. Это большая ошибка. Простой обыватель иногда ведёт такую
внутреннюю работу, в которой он превосходит монаха и даже йогина.
«Обыватель — странное слово в русском
языке. Оно употребляется не столько в смысле «житель», сколько для того,
чтобы выразить презрение или негодование, как будто это слово выражает что-то
невероятно плохое. Но те, кто чувствует так, не понимают, что обыватель —
это здравое ядро в жизни, и с точки зрения возможностей эволюции хороший обыватель имеет гораздо больше шансов, чем «безумец» или «бродяга». Впоследствии я,
возможно, объясню, что я понимаю под этими двумя выражениями. А пока
поговорим об обывателе. Я совсем не хочу сказать, что все обыватели стоят на объективном пути. Ничего подобного. Среди них есть воры,
негодяи, дураки; но есть и другие. Я просто хочу сказать, что быть обывателем само по себе ещё не препятствует «пути». К тому же существуют разные типы обывателей. Вообразите, например, тип обывателя, который всю жизнь живёт, как
другие, ничем не выделяется; это, например, хороший мастер, который зарабатывает
себе на жизнь, пожалуй, даже прижимистый человек. Но всю свою жизнь он
мечтает, скажем, о монастыре, мечтает оставить когда-нибудь всё и уйти в
монастырь. Такое встречается и на Востоке, и в России. Человек живёт,
работает; а затем, когда подросли его дети и внуки, он передаёт им всё и
уходит в монастырь. Вот о таком обывателем и говорю. Он может и не
уходить в монастырь; возможно, это ему и не понадобится. Его путём может
оказаться его собственная жизнь, жизнь обывателя.
«Люди, которые думают о путях с
определённостью, особенно люди интеллектуальных путей, очень часто смотрят на обывателя свысока и, в общем, презрительно относятся к обывательским добродетелям. Но этим они разве что доказывают свою собственную непригодность
для какого бы то ни было пути, потому что ни один путь не может начаться с
уровня ниже уровня обывателя. Очень часто именно это теряют из виду
люди, которые не способны устроить собственную жизнь, которые слишком слабы,
чтобы бороться с жизнью и побеждать её, которые мечтают о путях или о том,
что называют путями, потому что они думают, что эти пути окажутся для них
легче, чем жизнь, оправдывая этим свою слабость и неприспособленность.
Хороший обыватель гораздо полезнее с точки зрения пути, чем «бродяга», который считает себя гораздо выше обывателя. Под «бродягами» я
подразумеваю всех так называемых «интеллигентов» — художников, поэтов,
вообще, всевозможную «богему», которая презирает обывателя и в то же
время жить без него не может. Способность ориентироваться в мире — очень
ценное качество с точки зрения работы. Хороший обыватель способен
содержать своим трудом, по меньшей мере, двадцать человек. Чего стоит
человек, который на это не способен?!»
— Но что в действительности значит слово
«обыватель»? — спросил кто-то. — Можно ли сказать, что «обыватель» — это
хороший гражданин?
— Должен ли «обыватель» быть патриотом?
— спросил другой. — Предположим, идёт война; как должен относиться к ней обыватель?
— Могут быть разные войны, и могут быть разные
патриоты, — сказал Гурджиев. — Вы всё ещё верите в слова. Обыватель же, если это настоящий обыватель, словам не верит, ибо понимает, что
за ними скрывается много праздной болтовни. Для него люди, которые кричат о
своем патриотизме, — это психопаты; и он смотрит на них как на психопатов.
— А как будет обыватель смотреть на
пацифистов или на людей, отказывающихся идти на войну?
— Как на сумасшедших. Такие, пожалуй, ещё хуже.
В другой раз в связи с тем же вопросом Гурджиев
сказал:
— Для вас многое непонятно, потому что вы не
принимаете в расчёт смысл некоторых простейших слов, например, никогда не
думали о том, что значит быть серьёзным. Попытайтесь дать себе ответ
на вопрос — что такое быть серьёзным?
— Иметь серьёзный взгляд на вещи, — сказал
кто-то.
— Так думает каждый; и именно это означает
противоположную вещь, — сказал Гурджиев. — Иметь серьёзный взгляд на вещи
вовсе не значит быть серьёзным, потому что главное здесь — смотря на какие
вещи? Многие люди относятся серьёзно к тривиальным вещам. Можно ли
назвать их серьёзными? Конечно, нет.
«Ошибка здесь в том, что понятие «серьёзный»
взято условно. Для одного человека одна вещь является серьёзной, для другого
— другая. На самом деле серьёзность — это одно из таких понятий, которые
никогда и ни при каких обстоятельствах не могут приниматься условно.
Во все времена и для всех людей серьёзным
бывает одно и то же. Человек может более или менее это осознавать; но
серьёзность вещей от этого не меняется.
«Если бы человек понял весь ужас своей
обыденной жизни, в которой он вертится в кругу незначительных интересов и
бессмысленных целей, если бы он понял, что теряют такие люди, как он, он
осознал бы, что для него существует лишь одна серьёзная вещь — освободиться
от общего закона, стать свободным. Что может быть серьёзным для
приговорённого к смерти? Только одна вещь: как ему спастись, как
освободиться. Ничто другое не является серьёзным.
«И когда я говорил, что обыватель серьёзнее «бродяги» или «безумца», я под этим подразумевал то, что, привыкнув
иметь дело с реальными ценностями, обыватель оценивает возможности «путей»,
возможности «освобождения», «спасения» лучше и быстрее, нежели человек,
который всей своей жизнью приучен к кругу воображаемых ценностей, интересов и
возможностей.
«Несерьёзные люди — это для обывателя те
люди, которые живут фантазиями, главным образом, фантазиями о том, что они
могут что-то сделать. Обыватель знает, что они только обманывают
людей, обещают им Бог знает что, а в действительности просто устраивают
собственные дела; или же это безумцы, что ещё хуже, ибо они верят всему, что
говорят».
— К какой категории принадлежат политики,
которые с презрением говорят об «обывателях», «обывательских мнениях», «обывательских интересах»? — спросил кто-то.
— Это худший сорт обывателей, — ответил
Гурджиев, — обыватели без каких-либо положительных, компенсирующих
черт; или же шарлатаны, сумасшедшие или плуты.
— Но разве среди политиков не могут оказаться
честные и достойные люди? — задал кто-то вопрос.
— Конечно, могут, — ответил Гурджиев, — но в
таком случае это будут не практики, а мечтатели, которыми другие
воспользуются, как ширмами, чтобы прикрыть собственные тёмные делишки.
«Возможно, обыватель и не знает всего
этого в философской форме, т.е. не в состоянии сформулировать; но, благодаря
своей практической проницательности, он знает, как «делаются дела»; поэтому в
глубине души он смеется над теми людьми, которые думают или пытаются уверить
его в том, что нечто зависит от их решений, что они в состоянии нечто
изменить или вообще что-то сделать. Для него это и означает — быть
несерьёзным. И вот такое понимание несерьёзности поможет ему оценить
серьёзное».
К вопросам о трудности пути мы возвращались
часто. Наш собственный опыт совместной жизни и работы постоянно наталкивал
нас на всё новые и новые трудности, которые пребывают внутри нас самих.
— Всё дело в готовности пожертвовать
собственной свободой, — говорил Гурджиев. — Человек сознательно и
бессознательно стремится к свободе, как он её понимает; и это обстоятельство
сильнее чего бы то ни было препятствует достижению им свободы. Но человек,
способный чего-то добиться, рано или поздно приходит к выводу, что его
свобода — это иллюзия; и соглашается этой иллюзией пожертвовать. Он
добровольно становится рабом; он делает то, что ему говорят, он говорит и
думает так, как ему сказано. Он не боится потерять что-то, потому что знает,
что у него ничего нет. И в результате он приобретает всё. Всё, что было в нём
реального — в его понимании, в его симпатиях, вкусах и желаниях, — всё это
возвращается к нему вместе с тем новым, чего он прежде не имел и не мог
иметь, вместе с чувством внутреннего единства и воли. Но для того, чтобы
прийти к этому пункту, человек должен проделать трудный путь рабства и
повиновения. И если он хочет достичь результатов, он должен повиноваться не
только внешне, но и внутренне. Это требует большой решимости, а решимость
требует ясного понимания того факта, что иного пути нет, что человек не в
состоянии что-то сделать самостоятельно, — но в то же время делать
что-то необходимо.
«Когда человек придёт к заключению, что он не
может и не хочет жить так, как он жил до сих пор, когда он по-настоящему
увидит всё то, из чего состоит его жизнь, когда он решит работать, он должен
быть правдивым по отношению к себе, чтобы не попасть в ещё худшее положение.
Нет ничего хуже, чем начать работу над собой, а затем бросить её и оказаться
между двух стульев; лучше уж и не начинать. И для того, чтобы не начинать
напрасно, чтобы не рисковать обмануться на свой счёт, человек должен
неоднократно проверить своё решение. Прежде всего ему необходимо знать, как
далеко он желает идти, чем готов пожертвовать. Нет ничего проще, чем заявить:
всем. Человек никогда не сможет отказаться от всего, да от него этого и не
потребуют. Но ему надо точно определить, чем он намерен пожертвовать, и
впоследствии не торговаться. Или с ним случится то, что случилось с волком в
одной армянской сказке. Знаете армянскую сказку о волке и овцах?
«Жил как-то волк; он растерзал множество овец и
поверг в смятение и слёзы многих людей.
Наконец, не знаю почему, он почувствовал вдруг
угрызения совести и стал раскаиваться в своей жизни; он решил измениться и
более не убивать овец.
Чтобы всё было серьёзным, он отправился к
священнику и попросил его отслужить благодарственный молебен.
Священник начал службу, а волк стоял и плакал в
церкви. Служба была длинная. Волку случилось зарезать немало овец и у
священника; поэтому священник со всей серьёзностью молился о том, чтобы волк
изменился. Но вдруг волк выглянул в окошко и увидел, что овец гонят домой. Он
начал переминаться с ноги на ногу; а священник всё молится, и молитве не
видно конца.
Наконец волк не выдержал и зарычал:
— Кончай, поп! А то всех овец домой загонят и
оставят меня без ужина!
Эта сказка очень хороша, потому что великолепно
описывает человека. Он готов пожертвовать всем; но вскоре выясняется, что
сегодняшний обед — это совсем другое дело.
Человек всегда желает начинать с чего-то
большого. Но это невозможно: выбирать не из чего; мы должны начинать с вещей
и дел сегодняшнего дня.»
Приведу ещё одну беседу, которая очень
характерна для методов Гурджиева. Мы шли по парку. Нас было пятеро, не считая
Гурджиева. Один из нас спросил, каково его мнение об астрологии, есть ли
что-нибудь ценное в более или менее известных астрологических теориях.
— Да, — сказал Гурджиев. — Но всё зависит от
того, как их понимать. Они могут оказаться ценными, а могут и бесполезными.
Астрология имеет дело лишь с одной частью человека: с его типом, с
сущностью, и не касается его личности, приобретённых качеств. Если вы поймёте
это, вы поймёте, в чём заключается ценность астрологии.
Ещё раньше в наших группах велись беседы о
типах, и нам казалось, что учение о типах — довольно трудная вещь, потому что
Гурджиев дал нам очень мало материала, требуя от нас собственных наблюдений
за собой и другими.
Мы продолжали идти, а Гурджиев всё говорил,
стараясь объяснить, что в человеке может зависеть от влияния планет, а что не
может.
Когда мы выходили из парка, Гурджиев замолчал и
зашагал в нескольких шагах впереди нас. Мы впятером шли за ним, разговаривая
друг с другом. Обходя дерево, Гурджиев обронил трость, которую носил с собой,
— палку чёрного дерева с серебряным кавказским набалдашником. Один из нас
наклонился, поднял трость и подал ему. Пройдя ещё несколько шагов, Гурджиев
повернулся к нам и сказал:
— Вот это и была астрология. Понимаете? Вы все
видели, что я уронил палку. Почему её поднял только один из вас? Пусть каждый
скажет о себе.
Один ответил, что не видел, как Гурджиев уронил
трость, так как смотрел в другую сторону. Второй объяснил, что заметил, что
Гурджиев уронил трость не случайно, как это бывает, когда она за что-то
зацепится, а нарочно, ослабив руку, чтобы трость упала; это вызвало у него
любопытство, и он стал ждать, что будет дальше. Третий сказал, что видел, как
Гурджиев уронил трость, но был поглощён мыслями об астрологии, стараясь
припомнить всё, что Гурджиев говорил о ней раньше, и не обратил на трость
внимания. Четвёртый видел, как падала трость и решил её поднять; но другой
человек сделал это раньше его. Пятый сказал, что видел, как упала трость, а
затем увидел, как он поднимает её и отдаёт Гурджиеву.
Выслушав нас, Гурджиев улыбнулся.
— Вот вам и астрология, — сказал он. — В одной
и той же ситуации один видит одно, другой — другое, третий — третье и т.д. И
каждый действует в соответствии со своим типом. Наблюдайте таким образом за
собой и за другими; потом мы сможем поговорить о разных видах астрологии.
Время шло быстро; короткое ессентукское лето
приближалось к концу. Мы начали думать о зиме и строить множество планов.
И вдруг всё переменилось. По причине,
показавшейся мне случайной, из-за трений между некоторыми членами группы,
Гурджиев объявил, что распускает всю группу и прекращает всякую работу.
Сначала мы просто не поверили ему, думая, что он подвергает нас испытанию. И
когда он сказал, что едет на побережье Чёрного моря с одним лишь 3., все,
кроме нескольких человек, которым нужно было возвращаться в Москву или
Петербург, заявили, что последуют за ним, куда бы он ни отправился. Гурджиев
согласился, но сказал, что нам придется устраиваться самим, что более не
будет никакой работы, сколь бы мы на неё ни рассчитывали.
Всё это очень удивило меня: я считал момент
самым неподходящим для «игры»; а если то, что говорил Гурджиев, говорилось
всерьёз, тогда зачем же было всё начинать? За весь этот период мы совершенно
не изменились; и если Гурджиев начал работу с нами, какими мы были, почему же
он прекращает её теперь? В материальном отношении мне это было всё равно, так
как я в любом случае решил провести зиму на Кавказе; но для некоторых других
членов группы, которые не вполне ещё были уверены в будущем, такое решение
меняло всё дело и создавало неразрешимые трудности. Должен признаться, что с
этого момента моё доверие к Гурджиеву начало колебаться. В чём здесь дело,
что именно вызвало во мне такое отношение — мне трудно определить даже
теперь. Но факт остаётся фактом: с этого момента я стал проводить разделение
между самим Гурджиевым и его идеями; а до сих пор я не отделял одно от
другого. В конце августа я последовал за Гурджиевым в Туапсе, а оттуда уехал
в Петербург, собираясь привезти оттуда кое-какие вещи. К несчастью, все книги
пришлось оставить, я считал рискованным брать их на Кавказ. В Петербурге,
естественно, все мои вещи пропали.