Глава XVI.

Исторические события зимы 1916-1917 гг. —
Система Гурджиева как, руководство в лабиринте противоречий, или «Ноев
ковчег». — Сознательность материи. — Степени её разумности. — Машины из трёх,
двух и одной частей. — Человек состоит из человека, овцы и червя. —
Классификация всех живых существ по трём признакам: что они едят, чем дышат,
в какой среде живут. — Возможность изменения пищи человека. — «Диаграмма
всего живого». — Гурджиев последний раз покидает Петербург. — Интересное
событие: «преображение» или «пластика»? — Впечатления журналиста о Гурджиеве.
— Падение Николая II. — «Конец русской истории». — Планы выезда из России. —
Весть от Гурджиева. — Продолжение работы в Москве. — Дальнейшее изучение
диаграмм и идеи космосов. — Развитие идеи о том, что «время — это дыхание».—
Её отношение к человеку, Земле, Солнцу, крупным и мелким клеткам. —
Построение «таблицы времени» в разных космосах. — Три космоса, взятые вместе,
включают в себя все законы вселенной. — Применение идеи космосов к внутренним
процессам в человеческом организме. — Жизнь молекул и электронов. — Меры
времени в различных космосах. — Применение формулы Минковского. — Отношение
разных видов «времени» к центрам человеческого тела. — Отношение к высшим
центрам. — «Космические отношения времени» в гностической и индийской
литературе. — «Если хотите отдохнуть, приезжайте ко мне». — Поездка к
Гурджиеву в Александрополь. — Как укрепить чувство «я»? — Кратковременное
возвращение в Москву и Петербург. — Послание тамошним группам. — Возвращение в
Пятигорск. — Группа из двенадцати человек собралась в Ессентуках.

К этому времени, т.е. к ноябрю 1916 года,
положение дел в России начало принимать весьма мрачный характер. До тех пор
мы, во всяком случае, большинство из нас, каким-то чудом сохраняли здравое
отношение к «событиям». Теперь же «события» подступали всё ближе и ближе к
нам, затрагивали каждого из нас лично, и мы более не могли не замечать их.

В мою задачу никоим образом не входит описание
или анализ того, что происходило. Вместе с тем, это столь значительный
период, что полностью избежать каких-либо упоминаний о том, что совершалось
вокруг нас, невозможно; иначе пришлось бы допустить, что я ослеп и оглох.
Кроме того, вряд ли что могло дать такой материал для изучения «механичности»
(т.е. полного и совершенного отсутствия какого бы то ни было элемента воли),
как наблюдение событий этого периода. Некоторые из них казались или могли
казаться зависящими от чьей-то воли; но даже это было иллюзией; на самом деле
никогда ещё не было так очевидно, что всё случается, что никто ничего не
делает.

Во-первых, каждому, кто мог и хотел видеть,
было ясно, что война идёт к концу, что она кончается сама по себе в силу
глубокого внутреннего утомления, в силу хотя и неясного, но прочно
укоренившегося осознания бессмысленности всего этого ужаса. Теперь никто не
верил ничьим словам. Любого рода попытки гальванизировать войну не могли ни к
чему привести. В то же время нельзя было ничего остановить, и все разговоры о
необходимости продолжать войну или прекратить её просто указывали на бессилие
человеческого ума, на его неспособность понять даже свою беспомощность.
Во-вторых, было ясно, что близится крах. Было также очевидно, что никто не
способен ничего остановить, предотвратить события или направить их по
безопасному руслу. Всё совершалось единственно возможным способом и не могло
совершаться иначе. В то время меня особенно поражала позиция профессиональных
политиков левого направления, которые до того играли пассивную роль, а теперь
готовились перейти к активной. Выражаясь точно, они оказались самыми слепыми,
самыми неподготовленными и неспособными понять, что они действительно делают,
куда идут, что готовят — даже для самих себя.

Я так хорошо помню Петербург в последнюю зиму
его жизни. Кто же мог думать, даже предполагая самое худшее, что это была его
последняя зима? Но слишком многие ненавидели этот город и боялись его, и дни
его были сочтены.

Наши встречи продолжались. В течение последних
месяцев 1916 года Гурджиев не приезжал в Петербург, но несколько членов нашей
группы ездили в Москву и привезли оттуда новые диаграммы и некоторые, записи,
сделанные учениками Гурджиева по его указаниям.

В это время в наших группах появилось много
новых людей; и хотя было ясно, что всё должно прийти к какому-то неизвестному
концу, система Гурджиева давала нам определённое чувство уверенности и
безопасности. Мы часто говорили о том, как бы мы чувствовали себя среди всего
этого хаоса, если бы не имели системы, которая всё более становилась нашей
собственностью. Мы не могли и представить себе, как жить без неё и как найти
путь в лабиринте всех существующих противоречий.

Этот период отмечает начало бесед о Ноевом
ковчеге. Я всегда считал миф о Ноевом ковчеге эзотерической аллегорией.
Теперь же многие члены нашего сообщества начали понимать, что этот миф не
просто является аллегорическим выражением общих идей эзотеризма, но и
представляет собой план любой эзотерической работы, включая нашу. Сама
система была «ковчегом», в котором мы надеялись спастись во время «потопа».

Гурджиев приехал лишь в начале февраля 1917
года. На одной из первых бесед он показал нам всё, о чём до сих пор говорил,
с совершенно новой стороны.

— До сих пор, — сказал он, — мы смотрели на
«таблицу форм водорода» как на таблицу вибраций, или таблицу плотности
материи, которая стоит к ним в обратном отношении. Теперь мы должны подумать
над тем, что плотность материи и Плотность её вибраций выражают многие другие
её свойства. Например, до сих пор мы ничего не говорили о разумности или
сознательности материи. Между тем, скорость вибрации материи показывает
степень разумности данного её вида. Вы должны помнить, что в природе нет
ничего мёртвого и неодушевлённого. Всё по-своему живо и сознательно, всё
разумно. Только эта сознательность и разумность выражается по-разному на
разных уровнях бытия, т.е. в разных масштабах. Но вам необходимо понять раз и
навсегда, что в природе нет ничего мёртвого и неодушевлённого; просто
существуют разные степени одушевлённости и разные масштабы.

«Таблица форм водорода», которой пользуются для
определения плотности материи и скорости её вибраций, служит в то же время и
для определения степени её разумности и сознательности, потому что степень
сознательности соответствует степени плотности, или скорости вибраций. Это
означает, что чем плотнее материя, тем менее она сознательна и менее
разумна. И чем плотнее вибрации, тем более сознательна и разумна
материя.

«Подлинно мёртвая материя начинается там, где
прекращаются вибрации. Но при обычных условиях на поверхности Земли не стоит
и думать о мёртвой материи. И наука не в состоянии создать её. Вся
материя, которую мы знаем, — это живая материя; и она по-своему разумна.

«Определяя степень плотности материи, «таблица
форм водорода» определяет также и степень её разумности. Это значит, что,
сравнивая друг с другом формы материи, занимающие различные места в «таблице
форм водорода», мы определяем не только их плотность, но и разумность. И мы
можем сказать не только о том, во сколько раз этот или другой вид «водорода»
плотнее или легче других, но и во сколько раз один вид «водорода» разумнее
других.

«Применение «таблицы форм водорода» для
определения разных свойств вещей и живых существ, состоящих из многих видов
«водорода», основано на том принципе, что в каждом живом существе и в каждой
вещи имеется определённый вид «водорода», составляющий центр её тяжести; это,
так сказать, «средний водород» из всех форм «водорода», составляющих данное
существо или вещь. Чтобы научиться находить этот средний водород, поговорим
сначала о живых существах. Необходимо узнавать уровень бытия данного
существа. Уровень бытия определяется в первую очередь числом «отделений» в
машине.

До сих пор мы говорили только о человеке и
принимали его за некоторую трёхэтажную структуру. Мы не можем говорить о
животных и о человеке одновременно, так как животные коренным образом
отличаются от человека. Высшие животные, которых мы знаем, состоят из двух
этажей, а низшие — всего из одного».

Гурджиев начертил чертёж:

Человек
		Овца
				Червь

«Человек состоит из трёх этажей, овца — из
двух, червь — из одного.

«Нижний и средний этажи человека, так сказать,
эквивалентны овце, а один нижний — червю, что позволяет говорить, что человек
состоит из человека, овцы и червя, а овца — из овцы и червя. Человек —
сложное существо; (уровень его бытия определяется уровнем бытия существ, из
которых он состоит. Овца и червь могут играть в человеке более или менее
значительную роль. Так, червь играет главную роль в человеке номер один; в
человеке номер два главную боль играет овца; в человеке номер три — человек.
Но все эти определения имеют смысл только в индивидуальных случаях. В целом,
«человек» определяется центром тяжести среднего этажа.

«Центр тяжести среднего этажа человека — это
«водород 96». «Разумность» «водорода 96» определяет и среднюю «разумность» «человека»,
т.е. физического тела человека. Центром тяжести «астрального тела» будет
«водород 48». Центром тяжести третьего тела будет «водород 24», а центром
тяжести четвёртого — «водород 12».

«Если вы помните диаграмму четырёх тел
человека, которая была дана раньше и в которой были показаны формы «среднего
водорода» верхнего этажа, вам легче будет понять то, что я говорю сейчас».

Гурджиев начертил диаграмму:

48	24	12	6
96	48	24	12
192	96	48	24

«Центр тяжести верхнего этажа содержит только
один вид «водорода» выше центра тяжести среднего этажа; а центр тяжести
среднего этажа — один вид «водорода» выше нижнего этажа.

«Но, как я уже сказал, чтобы определить уровень
бытия при помощи «таблицы форм водорода», берут обычно средний этаж.

«Пользуясь этим как отправным пунктом, можно
решить, например, такую задачу:

«Предположим, что Иисус Христос — это человек
номер восемь; во сколько раз Иисус Христос разумнее стола?

«Стол не имеет этажей. Он целиком лежит между
«водородом 1536» и «водородом 3072», согласно третьей шкале «таблицы форм
водорода». Человек номер восемь — это «водород 6», таков центр тяжести
среднего этажа человека номер восемь. Если мы сумеем вычислить, во сколько
раз «водород 6» разумнее «водорода 1536», мы узнаем, во сколько раз человек
номер восемь разумнее стола. Но в этой связи надо помнить, что «разумность»
определяется не плотностью материи, а плотностью вибраций. Плотность
вибраций, однако, возрастает не путём удвоения, как в октавах «водорода», а в
иной прогрессии, которая во много раз превышает первую. Если бы вы знали
точный коэффициент этого увеличения, вы смогли бы решить данную задачу. Я
хочу лишь показать вам, что какой бы странной эта задача ни казалась, её
можно решить.

«Частично в связи с тем, что я только что
сказал, настоятельно необходимо, чтобы вы поняли принципы классификации и
определения живых существ с космической точки зрения, на основании их
космического существования. В обычной науке классификация проводится на
основе внешних признаков: кости, зубы, функции; млекопитающие, позвоночные,
хордовые и так далее.

В точном знании классификация
производится в соответствии с космическими признаками. Фактически, эти
признаки являются точными, одними и теми же для всех живых существ, и это
позволяет нам установить класс и вид разумного существа с высочайшей
точностью — как по отношению к другим существам, так и к его собственному
месту во вселенной.

«Эти признаки — черты бытия. Космический
уровень бытия любого живого существа определяется:

во-первых, тем, что это существо ест;
во-вторых, тем, чем оно дышит;
в-третьих, средой, в которой оно живёт.

«Таковы три космические признака бытия.

«Возьмём, к примеру, человека. Он питается
«водородом 768», дышит «водородом 192» и живёт в «водороде 192». Другого,
подобного ему существа, на нашей планете нет, хотя есть существа выше его.
Такие животные, как собака, кошка и т.п., могут питаться «водородом 768», но
могут и более низким видом «водорода» — не 768, а приближающимся к 1536;
такого рода пища для человека невозможна. Пчела питается «водородом» гораздо
выше 768, даже выше 384, но она живёт в улье, в такой атмосфере, где человек
не мог бы жить. С внешней точки зрения, человек — это животное; но животное
совсем иного порядка по сравнению с остальными животными.

«Возьмём другой пример — мучного червя. Он
питается мукой, «водородом» гораздо более грубым, чем «водород 768», потому
что червь может жить, питаясь и гнилой мукой. Скажем, это будет «водород
1536». Он дышит «водородом 192», а живёт в «водороде 1536».

«Рыба питается «водородом 1536», живёт в «водороде
384» и дышит «водородом 192». Дерево питается «водородом 1536», дышит
частично «водородом 192» и частично «водородом 96» и живёт частью в «водороде
192» и частью в «водороде 3072» (в почве).

«Если вы продолжите эти определения, вы
обнаружите, что, столь несложные на первый взгляд, они позволяют установить
самые тонкие различия между классами живых существ, особенно если помнить,
что виды «водорода», которые мы берём октавами, представляют собой очень
широкие понятия. Например, собака, рыба и мучной червь у нас питаются
«водородом 1536», под которым подразумеваем вещества органического
происхождения, непригодные для питания человека. Если мы поймём, что эти
вещества в свою очередь можно разделить на определённые классы, то увидим,
что возможны очень тонкие определения. Совершенно так же обстоит дело с
воздухом и жизненной средой.

«Эти космические черты бытия немедленно
связываются с определением разумности согласно «таблице форм водорода».

«Разумность материи определяется тем
существом, которому она может служить пищей. Например, что более разумно с
этой точки зрения — сырой картофель или жареный? Сырой картофель служит пищей
свиньям, а жареный картофель — человеку. Значит, жареный картофель более
разумен, чем сырой.

«Если эти принципы классификации и определения
понимать правильно, многое становится ясным и понятным. Ни одно живое
существо не способно по своей воле изменить пищу, которой питается, равно как
и воздух, которым дышит, или среду, в которой живёт. Космический порядок
любого существа определяет его пищу, воздух и среду обитания.

«Когда мы ранее говорили об октавах пищи в
трёхэтажной фабрике, мы видели, что всё более тонкие формы «водорода»,
необходимые для работы, для роста и эволюции организма, возникают из трёх
видов пищи, а именно: из пищи в строгом смысле слова, т.е. из еды и
питья, из воздуха, которым мы дышим, и из впечатлений. Предположим
теперь, что мы смогли бы улучшить качество пищи и воздуха, скажем, питаться
«водородом 384» вместо «водорода 768» и дышать «водородом 96» вместо «водорода
192». Насколько проще и легче было бы тогда производить тонкие виды материи в
организме! Но, всё дело в том, что это невозможно. Организм приспособлен к
преобразованию именно этих грубых форм материи в тонкие, и если вы
дадите ему более тонкие виды материи вместо грубых, он не сможет
преобразовать их и очень скоро умрёт.

Нельзя изменить ни воздух, ни пищу. Но
впечатления, т.е. качество доступных человеку впечатлений, не подчинены
какому-либо космическому закону. Человек не в состоянии улучшить пищу и воздух.
«Улучшение» в этом случае оказалось бы «ухудшением». Например, «водород 96»
вместо «водорода 192» будет или очень разрежённым воздухом, или очень
горячими раскалёнными газами, которыми человек дышать не в состоянии;
«водород 96» — это огонь. Точно так же обстоит дело с пищей. «Водород
384» — это вода. Если бы человек мог улучшить свою пищу, т.е. сделать её
более тонкой, ему пришлось бы питаться водой и дышать огнем. Ясно, что это
невозможно. Но если у него нет возможности улучшить пищу и воздух, он может
улучшить свои впечатления и таким путём ввести в организм тонкие формы
«водорода». Именно на этом основывается возможность эволюции. Человек вовсе
не обязан питаться тусклыми впечатлениями «водорода 48», он может получать
«водород 24, 12, 6» и даже 3. Это меняет всю картину, и человек, которые
готовит пищу для верхнего этажа своей машины из высших «водородов»,
несомненно, будет отличаться от того, который питается низшими формами
«водорода».

В одном из последующих разговоров Гурджиев
снова вернулся к вопросу о классификации согласно космическим признакам.

«Есть другая система классификации, — сказал
он, — которую вы также должны освоить. Это классификация с совершенно иными
отношениями октав. Первая классификация по «пище», «воздуху» и «жизненной
среде» относится к «живым существам» в обычном понимании слова, включая
растения, т.е. к индивидам. Другая классификация, о которой я буду сейчас
говорить, уводит нас далеко за пределы того, что мы называем «живыми
существами», как вверх, так и вниз, т.е. выше живых существ и ниже их. Она
имеет дело не с индивидами, а с классами в очень широком смысле и показывает,
что в природе нет никаких скачков, что в ней всё связано, всё живо. Диаграмма
этой классификации называется «диаграммой всего живого».

«Согласно этой диаграмме, каждый вид существ,
каждая степень бытия определяется тем, что служит пищей данному виду
существ, или бытию данного уровня, и тем, для чего они сами служат пищей, ибо в космическом порядке каждый класс существ питается определённым классом
низших существ, и сам является пищей для определённого класса высших
существ».

Гурджиев начертил диаграмму в виде лестницы из
одиннадцати квадратов. Во всех квадратах, кроме двух верхних, он поставил по
три кружка с цифрами.

«Каждый квадрат обозначает определённый уровень
бытия, — сказал он. — «Водород» в нижнем кружке показывает, чем питается
данный класс существ. «Водород» в верхнем кружке — класс, который питается
ими. А «водород» в среднем кружке — это средний «водород» данного класса,
показывающий, что это за существо.

«Место человека находится в седьмом квадрате
снизу или в пятом квадрате сверху. Согласно этой диаграмме, человек
представляет собой «водород 24», питается «водородом 96», и сам является
пищей для «водорода 6». В следующем квадрате под человеком будут
«позвоночные», а за ними «беспозвоночные». «Беспозвоночные» — это «водород
96». Следовательно, человек питается беспозвоночными.

«Ни в коем случае не ищите здесь противоречия,
а постарайтесь понять, что это может значить. Равным образом, не сравнивайте
эту диаграмму с другими. Согласно диаграмме пищи, человек питается «водородом
768», согласно этой диаграмме — «водородом 96». Почему? Что это значит? Обе
диаграммы правильны. Позднее, когда вы уловите суть, вы свяжете всё воедино.

«Следующий квадрат внизу — растения. Далее идут
минералы, потом металлы, которые составляют отдельную группу среди минералов;
следующий квадрат не имеет названия в нашем языке, потому что мы не
встречаемся с материей в таком состоянии на поверхности Земли. Этот квадрат
приходит в соприкосновение с Абсолютным. Помните, мы говорили раньше о
«Святом, Крепком»? Это и есть «Святый, Крепкий».

В нижней части последнего квадрата он поместил
небольшой треугольник с направленной вниз вершиной.

«С другой стороны от человека расположен квадрат
3, 12, 48. Этого класса существ мы не знаем. Назовем их «ангелами». Следующий
квадрат 1, 6, 24. Назовем эти существа «архангелами».

В следующем квадрате он поставил две цифры 3 и
12 и два круга с общей точкой в центре; он назвал это «Вечным неизменным».
Затем в оставшемся квадрате он поставил цифры 1 и 6; в середине его начертил
круг, а в круге — треугольник, внутри которого ещё один круг с точкой в
центре; он назвал это «Абсолютным».

«Сначала вам трудно будет понять эту диаграмму,
— сказал он, — но постепенно вы научитесь ею пользоваться; только в течение
долгого времени вам придется брать её отдельно от прочих диаграмм».

Фактически это было всё, что я услышал от
Гурджиева об этой странной диаграмме, которая, казалось, потрясла многое из
того, что было сказано до сих пор.

В беседах о диаграмме мы очень скоро
договорились считать «ангелов» планетами, а «архангелов» — солнцами.
Постепенно стало ясно и многое другое. Но что совсем нас смутило, так это
появление «водорода 6144», который отсутствовал в предыдущей шкале «водорода»
— в третьей шкале, заканчивавшейся «водородом 3072». Тем не менее, Гурджиев
настаивал на том, что нумерация «форм водорода» произведена в соответствии с третьей
шкалой.

Спустя некоторое время я спросил его, что это
значит.

— Это неполный «водород», — ответил он. —
«Водород» без Святого Духа. Он принадлежит к той же самой третьей шкале, но
он не завершен.

«Любой полный «водород» состоит из «углерода»,
«кислорода» и «азота». Рассмотрим последний «водород» третьей шкалы, «водород
3072». Этот «водород» состоит из «углерода 712», «кислорода 1536» и «азота
1024».

«Теперь далее: «азот» становится «углеродом» в
следующей триаде; но для неё не существует ни «кислорода», ни сазота».
Поэтому, сгустившись, он сам делается «водородом 6144», но этот «водород»
мёртв и лишён возможности перейти в следующую форму, «водород» без
Святого Духа».

Это был последний приезд Гурджиева в Петербург.
Я попытался поговорить с ним о надвигающихся событиях. Но он не сказал ничего
определённого, на чём я мог бы основывать свои собственные действия.

В связи с его отъездом на железнодорожной
станции произошло очень интересное событие. Мы все провожали его на
Николаевском вокзале. Гурджиев стоял на перроне у вагона и разговаривал с
нами. Это был обычный Гурджиев, которого мы всегда знали. После второго
звонка он вошёл в вагон — его купе находилось недалеко от двери — и подошёл к
окну.

Он стал другим! В окне мы увидели совершенно
другого человека, не того, который вошёл в вагон. Он изменился за несколько
секунд. Трудно сказать, в чём заключалась разница; но на платформе он
выглядел обыкновенным человеком, как любой другой; а из окна на нас смотрел
человек совсем иного порядка, с исключительной важностью и достоинством в
каждом взгляде, в каждом движении, как будто он внезапно стал наследным
принцем или государственным деятелем какого-то неизвестного государства, куда
мы его провожали.

Кое-кто из нашей компании не сразу ясно понял
происходящее; однако они эмоционально ощутили нечто, выпадающее за границы
обычного хода событий. Всё это продолжалось несколько секунд. Почти сразу за
вторым звонком последовал третий, и поезд тронулся.

Не помню, кто первый заговорил о «преображении»
Гурджиева, когда мы остались одни. Выяснилось, что все видели это, но не все
одинаково поняли, что происходит. Но каждый без исключения почувствовал, что
случилось нечто необычное.

Ранее Гурджиев объяснял нам, что тот, кто
овладел искусством пластичности, способен совершенно изменять свою
наружность. Он сказал, что такой человек может стать красивым или
отталкивающим, может заставить людей обратить на него внимание или сделаться фактически
невидимым.

Что же это было? Может быть, как раз случай
«пластичности»?

Но история на этом не кончилась. В одном вагоне
с Гурджиевым путешествовал некий А., известный журналист; как раз в это
время, перед самой революцией, он был выслан из Петербурга. Наша компания,
провожавшая Гурджиева, стояла у одного конца вагона; у другого стояла группа
людей, провожавших А.

Я не был лично знаком с А., но среди
провожавших его было несколько моих знакомых и даже приятелей; двое-трое из
них бывали на наших беседах, и сейчас они переходили из одной группы в
другую.

Спустя некоторое время в газете, сотрудником
которой был А., появилась статья «В дороге», где А. описывал свои мысли и
впечатления по дороге из Петербурга в Москву. Вместе с ним в вагоне ехал
какой-то необычный восточный человек; среди шумной толпы набивших вагон
спекулянтов он поразил А. своим достоинством и спокойствием, словно
окружающие его люди были мошками, на которых он взирал с недосягаемой высоты.
А. решил, что это «нефтяной король» из Баку. Несколько загадочных фраз,
услышанных А., ещё более убедили его, что перед ним человек, чьи миллионы
растут, пока он спит, и который свысока взирает на суетящихся людей,
озабоченных тем, как заработать на жизнь.

Мой сотоварищ по путешествию тоже держался
особняком; это был перс или татарин, молчаливый человек в дорогой каракулевой
шапке; под мышкой он держал французский роман. Он пил чай и осторожно ставил
стакан на небольшой столик у окна; иногда он бросал чрезвычайно презрительный
взгляд на шум и суету этих невероятно жестикулировавших людей. Они, со своей
стороны, как мне показалось, взирали на него с большим вниманием, если не с
почтительным страхом. Более всего меня заинтересовало то обстоятельство, что
и он был как будто человеком того же самого юго-восточного типа, что и
остальные спекулянты, эта стая коршунов, которая летела где-то в заоблачном пространстве,
чтобы рвать на куски какую-то падаль. Это был смуглый человек с блестящими
чёрными глазами и зелимхановскими усами. …Почему же он так презирает
собственную плоть и кровь и избегает их? К счастью, он обратился ко мне:

— Очень уж они суетятся, — промолвил он, и на
его неподвижном желтоватом лице слегка улыбнулись вежливые, как у всех
восточных людей, глаза.

Помолчав, он добавил:

— Да, сейчас в России много таких дел, на
которых умный человек может хорошо заработать.

Опять помолчав, он пояснил свою мысль:

— В конце концов, идёт война. Каждому хочется
стать миллионером.

В этом холодном и спокойном тоне мне
послышалась особого рода фаталистическая и безжалостная похвальба, граничащая
с цинизмом; и я спросил его чуть резко:

— И вы тоже?

— Что? — не понял он.

— Разве и вам не хочется того же?

Он ответил неопределённым и слегка ироническим
жестом. Мне показалось, что он не расслышал или не понял меня, и я повторил:

— А вы не хотите поживиться?

Он улыбнулся особенно спокойно и произнёс с
серьёзным видом:

— Мы всегда извлекаем пользу. К нам это не
относится. Нам всё равно — война или нет войны. Мы всегда получаем прибыль.

(Конечно, Гурджиев имел в виду эзотерическую
работу, «собирание знаний» и собирание людей. Но А. понял его в другом
смысле: он решил, что Гурджиев говорит о «нефти».)

«Было бы любопытно побеседовать с ним и поближе
познакомиться с психологией человека, чей капитал зависит разве что от
порядка в Солнечной системе, который вряд ли будет потрясён; и потому его
доходы оказываются за пределами войны и мира».

Так. А. закончил эпизод с «нефтяным королём».

Нас особенно удивил «французский роман»
Гурджиева. Или А. изобрёл его и прибавил к собственным впечатлениям, или
Гурджиев и впрямь заставил его «увидеть», т.е. вообразить, французский роман
в каком-то томике, покрытом жёлтой, а то и не жёлтой обложкой, — потому что
Гурджиев по-французски не читал.

После отъезда Гурджиева и до самой революции мы
только раз или два получили от него вести из Москвы.

Все мои планы давным-давно расстроились. Мне не
удалось издать книги, которые я собирался издать; я не сумел ничего
подготовить и для иностранных издательств, хотя с самого начала войны видел,
что литературную работу придется перенести за границу. В последние два года я
всё своё время отдавал работе с Гурджиевым, его группам, беседам, связанным с
работой, поездкам из Петербурга — и совершенно забросил собственные дела.

Между тем атмосфера становилась всё более
мрачной. Чувствовалось, что обязательно что-то должно произойти — и произойти
очень скоро. Но люди, от которых, казалось, зависел ход событий, не были
способны увидеть и почувствовать этого. Эти марионетки не могли понять, что
им угрожает опасность; они не соображали, что та же самая рука, та же нитка,
которая вытягивает из-за куста фигуру разбойника с ножом в руке, заставляет
их отвернуться и любоваться луной. Всё было точь-в-точь как в театре кукол.

Наконец разразилась буря. Произошла «великая
бескровная революция» — самая бессмысленная и явная ложь, какую только можно
придумать. Но ещё невероятнее было то, что люди, находившиеся в центре всех
событий, смогли поверить в эту ложь и в окружении убийств говорить о
«бескровной» революции.

Помню, в те дни мы говорили о «власти теорий».
Люди, которые ждали революцию, возлагали на неё свои надежды и видели в ней
освобождение от чего-то, не смогли и не захотели увидеть того, что действительно происходит, а только то, что, по их мнению, должно было произойти.

Когда я прочел на листовке, напечатанной на
одной стороне бумаги, известие об отречении Николая II, я почувствовал, что
здесь — центр тяжести всего происходящего.

«Иловайский мог бы встать из гроба и написать в
конце своих книг: март 1917 года, конец русской истории», — сказал я себе.

Особых симпатий к династии у меня не было, но я
просто не желал себя обманывать, как поступали в то время многие.

Меня всегда интересовала личность императора
Николая II; во многих отношениях он был замечательным человеком; но его
совершенно не понимали, и сам он не понимал собственной личности. О том, что
я прав, свидетельствует конец его дневника, опубликованного большевиками;
этот конец относится к тому периоду, когда, преданный и покинутый всеми, он
показал замечательную стойкость и даже величие души.

Но, в конце концов, дело было не в нём как
личности, а в принципе единовластия и ответственности перед той
властью, которую он представлял собой. Верно, что значительная часть русской
интеллигенции отвергала этот принцип.

И для народа слово «царь» давно утратило своё
былое значение. Однако оно по-прежнему сохраняло огромный смысл для армии и
бюрократической машины, которая, хотя и была несовершенной, тем не менее,
продолжала работать и удерживала всё в равновесии. «Царь» был обязательной
центральной частью этой машины; отречение «царя» в такой момент неизбежно
приводило к разрушению всей машины; а ничего другого у нас не было. Пресловутое
«общественное сотрудяичество», для создания которого были принесены столь
многочисленные жертвы, как и следовало ожидать, оказалось дутым. События
развивались с калейдоскопической быстротой. Армия развалилась в несколько
дней. Война фактически прекратилась ещё раньше. Однако новое правительство не
желало признать этот факт. Началась новая ложь. Но самым поразительным здесь
было то, что людям надо было найти себе что-то такое, чему можно радоваться.
Я не говорю о солдатах, которые бежали из казарм или поездов, везших их на
бойню. Меня удивляли наши «интеллигенты», немедленно превратившиеся из
«патриотов» в «революционеров» и «социалистов». Даже «Новое Время» стало вдруг социалистической газетой; известный Меньшиков написал статью о
«свободе»; но, очевидно, так и не сумел переварить свою собственную затею — и
оставил её.

Примерно через неделю после революции я
собрал активистов нашей группы на квартире у доктора С. и изложил им свои
взгляды, имея в виду нынешнее положение вещей. Я сказал, что, по-моему, нет
никакого смысла оставаться в России, что мы должны уехать за границу, что, по
всей видимости, нас ожидает лишь краткий период относительного спокойствия,
прежде чем всё начнёт ломаться и гибнуть. Мы ничем не сможем помочь делу, и
наша собственная работа станет невозможной.

Не могу сказать, что моя идея была встречена с
большим одобрением. Большинство присутствующих не понимало серьёзности
положения; им казалось, что всё как-нибудь устроится и положение станет
нормальным. Другие пребывали во власти обычной иллюзии, что всё происходящее
ведёт к лучшему. Мои слова казались им преувеличением, и во всех событиях они
не усматривали необходимости спешить. Для третьих главная трудность состояла
в том, что мы ничего не слышали о Гурджиеве и уже давно не имели от него
никаких известий. Со времени революции мы получили из Москвы лишь одно
письмо, из которого можно было понять, что Гурджиев уехал и никто не знает
куда. В конце концов мы решили подождать.

Скоро после встречи у доктора С. я получил от
Гурджиева открытку. Она была написана месяц назад в поезде, по пути из Москвы
на Кавказ, и из-за продолжавшихся беспорядков пролежала всё это время на
почте. Гурджиев уехал из Москвы до революции и ничего ещё не знал о последних
событиях, когда писал её. Он сообщал, что едет в Александрополь, и просил
меня продолжать работу в группах до его возвращения, обещая вернуться к
Пасхе.

Это сообщение поставило меня перед очень
трудной проблемой. Я полагал, что оставаться в России бессмысленно и глупо; в
то же время я не хотел уезжать без согласия Гурджиева или, говоря честно, без
него самого. И вот он уехал на Кавказ, а его открытка, написанная в феврале,
т.е. до революции, не могла иметь никакого отношения к нынешней обстановке. В
конце концов я снова решил ждать, хотя понимал, что возможное сегодня может
уже завтра стать невозможным.

Настала Пасха, но от Гурджиева по-прежнему не
было никаких известий. Через неделю после Пасхи пришла телеграмма, в которой
он извещал о том, что прибудет в Москву в мае. После отставки первого
«временного правительства» уехать за границу стало ещё труднее. Наши группы
продолжали встречаться, мы ждали Гурджиева.

Разговоры часто возвращались к «диаграммам»,
особенно когда приходилось беседовать в группах с новыми людьми. Мне
казалось, что в полученных от Гурджиева «диаграммах» многое осталось
невысказанным, и я часто думал, что при более глубоком изучении «диаграмм»
нам постепенно раскроются их внутренний смысл и значение.

Как-то, просматривая заметки, сделанные годом
раньше, я остановился на «космосах». Я уже писал, что «космосы» особенно
привлекли моё внимание, потому что полностью совпадали с «циклами измерений»
в «Новой модели вселенной». Я упоминал также о трудностях, возникших у нас
одно время в связи с разным пониманием «микрокосмоса» и «тритокосмоса». Но к
этому времени мы уже решили считать «микрокосмосом» человека, а
«тритокосмосом» — органическую жизнь на Земле. И во время последнего
разговора Гурджиев молчаливо одобрил это. Слова Гурджиева о разном времени в
разных космосах очень меня заинтересовали. Я попытался вспомнить то, что
сказал мне П. о нашем «сне и бодрствовании» и о «дыхании органической жизни».
Долгое время мне это ничего не давало. Затем я вспомнил слова Гурджиева, что
«время — это дыхание».

— А что такое дыхание? — спросил я себя.

— Три секунды. В нормальном состоянии человек
делает около двадцати полных дыханий, т.е. вдохов и выдохов, в одну минуту.
Следовательно, полный цикл дыхания длится около трёх секунд.

— Почему «сон и бодрствование» представляют
собой «дыхание органической жизни»? Что такое сон и бодрствование?

— Для человека и всех соизмеримых с ним
организмов, живущих в сходных с ним условиях, даже для растений, это — двадцать
четыре часа. Кроме того, сон и бодрствование — это дыхание, например, у растений, которые ночью во время сна выдыхают, а во время
бодрствования, днём, вдыхают; так же и у всех млекопитающих и у человека
существует различие в поглощении кислорода и углекислого газа ночью и днём,
во время сна и во время бодрствования.

Рассуждая таким образом, я расположил периоды
дыхания, сна и бодрствования в следующем порядке:

микрокосмос	—	дыхание	—	3 секунды
	—	сон и бодрствование	—	24 часа
Тритокосмос	—	дыхание	—	24 часа
	—	сон и бодрствование	—	?

Получилась задача на «простое тройное правило».
Разделив 24 часа на три секунды, я получил 28800. Разделив 28800 на 365, или
на число дней в году, я получил что-то около 79 лет. Это меня заинтересовало,
так как, продолжая предыдущее рассуждение, я нашёл, что семьдесят девять лет
составляют сон и бодрствование «органической жизни». Это не соответствовало
ничему, что я мог представить из «органической жизни»; но это число
изображало жизнь человека.

«Можно ли продолжить эту параллель дальше?» —
спросил я себя. И расположил полученные мною числа следующим образом:

	Микрокосмос (человек)	Тритокосмос (органическая жизнь)	Мезокосмос (Земля)
Дыхание:	3 сек.	24 часа	79 лет
День и ночь:	24 часа	79 лет	—
Жизнь:	79 лет.	—	—

Опять-таки 79 лет в жизни Земли ничего не
значили. Тогда я умножил 79 лет на 28 800 и получил немного меньше двух с
половиной миллионов лет. Умножив 2 500 000 приблизительно на 30 000, я
получил число из 11 цифр, 75 миллиардов лет. Это число должно означать
длительность жизни Земли. Пока эти числа казались логически возможными — два
с половиной миллиона лет для органической жизни и семьдесят пять миллиардов
лет для Земли.

«Но ведь есть ещё космосы ниже человека, —
сказал я себе. — Попробуем посмотреть, в каком отношении они будут стоять к
нему».

Я решил поставить слева от микрокосмоса
два космоса (на диаграмме), понимая под ними, во-первых, сравнительно крупные
микроскопические клетки, а затем наименьшие допустимые, почти невидимые
клетки.

Нельзя сказать, что такое деление на две
категории клеток вполне принято наукой. Но если подумать об измерениях
микромира, то невозможно не признать, что этот мир состоит из двух миров, так
же отличающихся друг от друга, как мир людей отличается от мира сравнительно
крупных микроорганизмов и клеток. Я получил такую картину:

	Малые клетки	Крупные клетки	Микрокосм	Органи- ческая жизнь	Земля
Дыхание:			3 сек.	24 часа	79 лет
День и ночь:		3 сек.	24 часа	79 лет	2,5 млн. лет
жизнь:	3 сек.	24 часа	79 лет	2,5 млн. лет	75 млрд. лет

Получалось что-то очень интересное. Двадцать
четыре часа составляли период жизни клеток. Хотя период жизни отдельных
клеток нельзя считать установленным, многие исследователи обнаружили, что для
специализированных клеток, таких, как клетки человеческого организма, период
жизни составляет точно 24 часа. День и ночь клетки равны трём
секундам. Это мне ни о чём не говорило; но три секунды жизни мелкой клетки
сказали мне очень многое и прежде всего то, почему их так трудно видеть, хотя
по своим размерам они доступны наблюдению в сильный микроскоп.

Далее я попробовал рассмотреть, что получится,
если «дыхание», т.е. 3 секунды, разделить на 30000. Получилась одна
десятитысячная секунды. Это период длительности электрической искры, а
также период кратчайшего зрительного впечатления. Для удобства
вычислений и для ясности я взял вместо 28800 число 30000. Четыре периода
оказались связанными друг с другом или отделёнными друг от друга одним и тем
же коэффициентом — 30 000 — кратчайшее зрительное впечатление, дыхание (или
период вдоха и выдоха), период сна и бодрствования и средний максимум жизни.
Вместе с тем, каждый из этих периодов совпадал с более высоким периодом в
низшем космосе и более низким периодом в высшем космосе. Не делая ещё никаких
выводов, я попытался составить полную таблицу, т.е. ввести в неё все космосы и
добавить к ней ещё два низших космоса, первый из который я назвал
«молекулой», а второй — «электроном». Опять-таки для большей ясности я брал
при умножении только круглые числа и всего два коэффициента — 3 и 9. Таким
образом, 2 400 000 я принимал за 3 000 000, 72 000 000 000 за 90 000 000 000,
79 за 80 и т.д.

	Жизнь	День и ночь	Дыхание	Впечатление
Электрон	1/300000000 сек.
Молекула	1/10000 сек.
Мелкие клетки	3 сек.	1/10000 сек.
Крупные клетки	24 часа	З сек.	1/10000 сек.
Микрокосмос (человек)	80 лет	24 часа	З сек.	1/10000 сек.
Тритокосмос	3 млн. Лет	80 лет	24 часа	3 сек.
Мезокосмос	90 млрд. лет	3 млн. Лет	80 лет	24 часа
Дейтерокосмос	3 • 1015 лет	90 млрд. лет	3 млн. Лет	80 лет
Макрокосмос	9 x 1019 лет	3 • 1015 лет	90 млрд. лет	3 млн. Лет
Айокосмос	3 x 1024 лет	9 x 1019 лет	3 x 1015 лет	90 млрд. лет
Протокосмос	9 x 1028 лет	3 x 1024 лет	9 x 1019 лет	3 x 1015 лет

Я получил целую таблицу, которая вызвала у меня
множество мыслей. Я ещё не мог сказать, допустимо ли считать её правильной и
определяющей точное отношение одного космоса к другому. Коэффициент 30 000
казался мне чересчур большим. Однако я вспомнил, что отношение одного космоса
к другому соответствует отношению «нуля к бесконечности». И при таком
соотношении ни один коэффициент не может быть чрезмерно велик, ибо «отношение
нуля к бесконечности» — это отношение величин разных измерений.

Гурджиев говорил, что каждый космос трёхмерен
для самого себя. Это означает, что следующий за ним высший космос будет для
него четырёхмерным, а следующий низший космос — двухмерным. Каждый космос по
отношению к другому есть величина с большим или меньшим числом измерений.
Однако существует всего шесть измерений или, если считать нулевое, семь; а в
данной таблице получилось одиннадцать космосов. С первого взгляда это
показалось странным, — но только с первого взгляда, потому что, как только я
принял во внимание период существования любого космоса по отношению к высшим
космосам, низшие космосы исчезли задолго до того, как достигалось седьмое
измерение. Возьмём, например, человека и сравним его с Солнцем, Солнце по отношению к человеку является четвёртым космосом, если человека
считать первым; но долгая жизнь человека в течение восьмидесяти лет равна по
времени разряду электрической искры, кратчайшему зрительному впечатлению,
каким оно могло бы быть для Солнца.

Я постарался припомнить всё, что Гурджиев
говорил о космосах:

«Каждый космос — это одушевлённое и разумное
существо. Каждый космос рождается, живёт, умирает. В одном космосе невозможно
понять все законы вселенной; но три космоса, взятые вместе, заключают
в себе все законы вселенной; или два космоса, один высший, другой низший,
определяют космос, расположенный между ними. Переходя в своём сознании на
уровень высшего космоса, человек в силу одного лишь этого факта переходит и
на уровень низшего космоса».

Я чувствовал, что здесь в каждом слове
скрывается ключ к пониманию структуры мира; но этих ключей оказалось слишком
много, и я не знал, с какого начинать.

Как будет проявляться движение из одного
космоса в другой, где и когда это движение будет исчезать? В каком отношении
найденные мной цифры находятся к более или менее установленным величинам
космических движений, например, к скорости движения небесных тел, скорости
движения электронов в атоме, скорости света и т.д.?

Когда я начал сравнивать движение разных
космосов, я получил несколько весьма поразительных соотношений; например,
период движения Земли вокруг своей оси оказался равен одной десятитысячной
секунды, т.е. времени разряда электрической искры. Сомнительно, чтобы при
такой скорости Земля могла замечать своё движение вокруг оси. Если бы человек
вращался с такой быстротой, его вращение вокруг Солнца занимало бы около
одной двадцать пятой секунды, что составляет скорость моментальной
фотосъёмки. Принимая во внимание огромное расстояние, которое за это время
придется пересечь Земле, необходимо сделать вывод, что Земля не может
осознавать себя такой, какой знаем её мы, т.е. в форме сферы; она должна
осознавать себя, как кольцо или длинную спираль из колец. Последнее
более вероятно на основании определения настоящего времени как времени
дыхания. Кстати, это было первой мыслью, пришедшей мне в голову, когда год
тому назад, после первой лекции о космосах, Гурджиев заметил, что время —
это дыхание. Тогда я подумал, что он, быть может, хочет сказать, что
дыхание представляет собой единицу времени, иными словами, что
непосредственное ощущение воспринимает период дыхания как настоящее время. Отправляясь от этого положения и предполагая, что ощущение самого себя,
т.е. твоего тела, связано с ощущением времени, я пришёл к заключению, что для
Земли с одним дыханием в восемьдесят лет ощущение самой себя должно быть
связано с восемьюдесятью витками спирали. Я получил совершенно неожиданно
подтверждение всех заключений и выводов «Новой модели вселенной».

Перейдя к низшим космосам, т.е. к тем космосам,
которые в моей таблице стояли слева от человека, я уже в первом из них
нашёл объяснение того явления, которое всегда казалось мне самым загадочным и
необъяснимым в работе нашего организма, а именно: удивительной быстроты
многих внутренних процессов, протекающих почти мгновенно. Я считал, что не
придавать должного значения такому факту — это со стороны физиологов почти
шарлатанство. Конечно, наука объясняет только то, что в состоянии объяснить.
Но в данном случае ей, по-моему, не следует скрывать непонятного факта и
избегать упоминания о нём, как будто он вообще не существует; наоборот,
необходимо постоянно привлекать к нему внимание, упоминая о нём в каждом
удобном случае. Человека, не размышлявшего о проблемах физиологии, возможно,
не удивит тот факт, что, когда он выпивает чашку кофе или стакан коньяку или
вдыхает дым сигареты, это немедленно ощущается во всём теле, изменяет все
соотношения сил внутри организма, форму и характер всех реакций; но физиологу
должно быть ясно, что за ничтожный промежуток времени, равный приблизительно
одному дыханию, в организме совершается множество длительных и сложных
химических и прочих процессов. Вещество, поступившее в организм, подвергается
тщательному анализу, который немедленно отмечает самое незначительное
отклонение от нормы; в процессе анализа вещество проходит через ряд
лабораторий, разлагается на составные части и смешивается с другими
веществами, а потом в виде этих смесей добавляется к тому топливу, которое
питает различные нервные центры. Всё это должно было бы занимать гораздо
больше времени. На самом деле процесс завершается в течение нескольких секунд
нашего времени, и это обстоятельство сообщает ему фантастический и чудесный
характер. Но фантастическая сторона отпадает, когда мы понимаем, что для
крупных клеток, которые, очевидно, управляют жизнью организма, одно наше
дыхание продолжается более двадцати, четырёх часов. Можно представить
себе, что все указанные процессы будут совершены в обычном порядке, точно так
же, как на большой и хорошо оборудованной фабрике, располагающей услугами
разных лабораторий, — за двадцать четыре часа, даже за половину этого времени
или за треть, т.е. за восемь часов; а такой отрезок нашего времени как раз и
равен одной секунде для крупных клеток.

Перейдя далее к космосу малых клеток, который
стоит на границе или даже за границей разрешающей способности микроскопов, я
вновь понял, как можно объяснить необъяснимое. Таковы, например, случаи почти
моментального заражения при большинстве эпидемических и Инфекционных
заболеваний, особенно когда причины, вызывающие заболевание, ещё не
обнаружены. Если период жизни маленькой клетки такого рода, не превышающий
трёх секунд, равен долгой жизни человека, тогда можно представить себе, с
какой скоростью происходит размножение этих клеток, для которых пятнадцать
секунд оказываются равными четырём столетиям!

Перейдя к миру молекул, я прежде всего
столкнулся с почти неожиданной идеей кратковременности существования молекул.
Обычно предполагают, что, хотя структура молекулы весьма сложна, сама
молекула представляет собой основание, так сказать, живое нутро кирпичей, из которых состоит материя, и что она существует так же долго, как
и сама материя. Нам придется отказаться от этой приятной и успокаивающей
мысли. Ибо молекула, живая внутри, не может быть мёртвой снаружи; будучи живой, она, как и всё живое, должна рождаться, расти и умирать. Срок
её жизни, равный времени разряда электрической искры, или одной
десятитысячной секунды, слишком мал, чтобы непосредственно воздействовать на
наше воображение; чтобы понять, что это такое, необходимо какое-то сравнение,
аналогия. Близко к подобной идее нас подведёт представление о смерти клеток
нашего организма и их замене новыми клетками. Неживая материя, например,
железо, медь, гранит, обновляется изнутри быстрее, чем наш организм,
фактически меняется на наших глазах. Если вы глянете на камень и закроете
глаза, а затем сразу же их откроете, это будет уже не тот камень, на который
вы посмотрели: в нём не останется ни одной молекулы из тех, которые вы только
что видели. Но и тогда вы видели не сами молекулы, а только их следы. Я вновь
возвратился к «Новой модели вселенной». Это объясняет также причину, по
которой мы не способны видеть молекулы, о чём я писал во втором разделе
книги, касающемся этой новой модели вселенной.

В последнем космосе, т.е. в мире электрона я с
самого начала почувствовал себя в мире шести измерений. У меня возник вопрос:
нельзя ли вывести соотношение измерений? Электрон как трёхмерное тело слишком
неудовлетворителен. Начать с того, что он существует одну трёхсотмиллионную
долю секунды. Этот промежуток времени находится далеко за пределами нашего
воображения. Считается, что электрон движется по своей орбите в системе атома
со скоростью, выражаемой числом с пятнадцатью нулями. И поскольку вся жизнь
электрона в секундах равна единице, разделённой на девятизначное число,
отсюда следует, что за время своей жизни электрон совершает вокруг своего
«солнца» количество оборотов, которое выражается шестизначным числом, а если
принять во внимание коэффициент, — то семизначным.

Если рассмотреть Землю, вращающуюся вокруг
Солнца, тогда, согласно моей таблице, она совершит за время своей жизни
одиннадцатизначное число оборотов вокруг Солнца. Кажется, что между
семизначным и одиннадцатизначным числом огромная разница; но если сравнить
электрон не с Землею, а с Нептуном, то разница окажется значительно меньшей —
она будет выражаться отношением семизначного числа к девятизначному, т.е. составит
два знака вместо четырёх. Кроме того, скорость вращения электрона в атоме
представляет собой весьма приблизительную величину. Следует помнить, что в
нашей системе разница в периодах вращения планет вокруг Солнца представляет
собой трёхзначное число, потому что Меркурий вращается в 460 раз быстрее, чем
Нептун.

Отношение жизни электрона к нашему восприятию
представляется следующим. Кратчайшее зрительное восприятие равно одной
десятитысячной секунды. Существование электрона меньше этого промежутка в
тридцать тысяч раз, т.е. составляет одну трёхсотмиллионную секунды; за это
время он совершает семь миллионов оборотов вокруг ядра. Следовательно, если
бы мы могли увидеть электрон в виде вспышки, мы увидели бы не электрон в
полном смысле этого слова, а след электрона, состоящий из семи миллионов
оборотов, умноженных на тридцать тысяч, т.е. спираль с тринадцатизначным
числом колец, или, по выражению «Новой модели вселенной», 30 тысяч
возвращений электрона в вечности.

Согласно полученной мной таблице, время, несомненно,
выходило за пределы четырёх измерений. Меня заинтересовала мысль, нельзя ли
применить к этой таблице формулу Минковского , где время обозначено как
«четвёртая мировая координата». «Мир» Минковского, на мой взгляд, в точности
соответствует каждому из космосов, взятому в отдельности. Я решил начать с
«мира электронов» и взять в качестве х длительность жизни электрона.
Это совпадало с одним из положений «Новой модели вселенной» — о том, что время
— это жизнь. Результат должен показать расстояние (в километрах), которое
свет проходит за время жизни электрона.

В следующем космосе это должно быть расстояние,
которое свет проходит за время жизни молекулы, потом — за время жизни малой
клетки, за время жизни большой клетки, за время жизни человека и так далее.
Результаты для всех космосов должны получаться в линейных измерениях, т.е. в
километрах или долях километра. Умножение числа километров на квадратный
корень из минус единицы демонстрирует, что мы имеем дело не с линейными
измерениями и что полученное число представляет собой меру времени. Введение
в формулу квадратного корня из минус единицы не меняет количественной
величины формулы, показывая, что формула в целом относится к другому
измерению.

Таким образом, по отношению к миру электронов
формула Минковского принимает следующий вид:

т.е. квадратный корень из минус единицы надо
умножить на 300 000 («с» или скорость света, которая составляет 300
000 км в секунду) и на одну трёхсотмиллионную секунды, т.е. нa длительность
жизни электрона. Умножение 300000 на 1/300000000 даёт 1/1000 км, или один
метр. «Один метр» показывает расстояние, которое проходит свет за время жизни
электрона, двигаясь со скоростью 300 000 км в секунду. Кваддатный корень из
минус единицы делает «один метр» мнимой величиной, показывая, что, в данном
случае линейная мера в один метр есть «мера времени», т.е. четвёртая
координата.

Переходя к «миру молекул», мы получаем по
формуле Минковского следующую величину:

Одна десятитысячная секунды, согласно таблице,
есть длительность жизни молекулы. Умножение 300000 на 1/10000 даст 30 км.
«Время» в мире молекул получается в форме . 30 километров изображают расстояние,
которое свет проходит за время жизни молекулы, т.е. в 1/10000 секунды.

Далее, в «мире малых клеток» формула
Минковского приобретает следующий вид:

или:

.

900 000 км, умноженные на квадратный корень из
минус единицы, представляют собой расстояние, которое проходит свет за время
жизни малой клетки, т.е. за 3 секунды.

Продолжая эти вычисления для следующих
космосов, я получил для «крупных клеток» одиннадцатизначное число,
показывающее расстояние, которое свет проходит за 24 часа; для «микрокосмоса»
— шестнадцатизначное число, показывающее расстояние, которое, свет проходит
за 80 лет, для «тритокосмоса» — двадцатизначное число; для «мезокосмоса» —
двадцатичетырёхзначное число; для «дейтерокосмоса» — двадцатидевятизначное
число; для «макрокосмоса» — тридцатичетырёхзначное число; для «айокосмоса» —
тридцативосьмизначное число; для «протокосмоса» — сорокадвухзначное число,
или ; иными словами, это значит, что в течение
жизни «протокосмоса» луч света проходит 900 000 000 000 000 000 000 000 000
000 000 000 000 километров.

Однако, согласно последним выводам науки, луч
света движется по кривой и, обойдя вокруг вселенной, возвращается к своему
источнику приблизительно через 1 миллиард световых лет. В данном случае 1
миллиард световых лет представляет собой окружность вселенной, хотя мнения
разных исследователей во многом отличаются друг от друга, и цифры,
относящиеся к окружности вселенной, никоим образом нельзя считать точно
установленными, даже если учесть все соображения, ведущие к ним, например,
плотность материи во вселенной.

Во всяком случае, если взять указанное среднее
число, относящееся к предполагаемой окружности вселенной, тогда, разделив 9
•10²⁸ на 10³¹, мы получим двадцатизначное число,
которое показывает, сколько раз луч света обойдёт вокруг вселенной за время
жизни «протокосмоса».

Применение формулы Минковского к таблице
времени в том виде, в каком я её получил, на мой взгляд, весьма отчётливо
указывает, что «четвёртую координату» можно установить только для одного
космоса одновременно; и тогда этот космос являет собой «четырёхмерный мир»
Минковского. Два, три или более космосов нельзя считать «четырёхмерным миром»,
ибо для своего описания они требуют пяти или шести координат. В то же время,
совместная формула Минковского показывает для всех космосов отношение
четвёртой, координаты одного космоса к четвёртой координате другого. И это
отношение равно тридцати тысячам, т.е. отношению между главными периодами
(четырьмя) каждого космоса и между одним периодом одного космоса и
соответствующим, т.е. имеющим сходное наименование, периодом другого космоса.

Мирэлектронов =

Мир молекул =

Мир малых клеток

Мир крупных клеток

Микрокосмос (человек)

Тритокосмос (органическая жизнь)

Мезокосмос (планеты)

Дейтерокосмос (Солнце)

Макрокосмос (Млечный Путь)

Айокосмос (все миры)

Протокосмос (Абсолют)

Следующей вещью, интересовавшей меня в «таблице
времени разных космосов», как я её назвал, было отношение космосов и времени
разных космосов к центрам человеческого тела.

Гурджиев неоднократно говорил об огромной
разнице в скоростях разных центров. Рассуждение о скорости внутренней работы
организма, которое я процитировал ранее, привело меня к мысли, что эта
скорость принадлежит инстинктивному центру. Взяв это за основу, я
попытался перейти к мыслительному центру, приняв за единицу его работы время,
необходимое для одной полной апперцепции, т.е. для восприятия внешнего
впечатления, его классификации, определения и соответствующей реакции. Тогда,
если центры в самом деле относятся друг к другу как космосы, в совершенно
одинаковое количество времени через инстинктивный центр может пройти одна
апперцепция, через высший эмоциональный и половой — 30 000, а через высший
мыслительный — 30 000² апперцепций.

В то же время, согласно указанному Гурджиевым
закону о соотношении космосов, инстинктивный центр по отношению к голове, или
мыслительному центру, должен охватывать два космоса, т.е. второй микрокосмос
и тритокосмос. Далее, высший эмоциональный и половой центры, взятые в
отдельности, должны охватывать третий микрокосмос и мезокосмос. Законен,
высший мыслительный центр должен охватывать четвёртый микрокосмос и
дейтерокосмос.

Но последнее относится к более высокому
развитию, к такому развитию человка, которое невозможно приобрести случайно
или естественным путём. У человека же в нормальном состоянии колоссальный
перевес над всеми центрами имеет половой центр, работающий в тридцать тысяч
раз быстрее инстинктивного или двигательного центра и в 30 000 раз быстрее
интеллектуального.

В общих соотношениях между центрами и
космосами, на мой взгляд, открывается немало возможностей для исследования.

Следующей вещъю, которая привлекла моё
внимание, был тот факт, что моя таблица совпала с некоторыми идеями и, даже
цифрами «космических вычислений времени», если можно так выразиться, которые
существовали у гностиков и в Индии.

«День света — это тысяча лет мира; и тридцать
шесть с половиной мириад лет мира (т.е. 365000) — это один год света».

(«Пистис-София»).

Здесь цифры не совпадают; но в индийских
писаниях в некоторых случаях обнаруживается бесспорное совпадение. Они
говорили о «дыхании Брахмы», о «днях и ночах Брахмы», о «веке Брахмы».

Если мы возьмём цифры, обозначающие годы в
индийских писаниях, тогда махаманвантара, или «век Брахмы», или
311040000000000 лет (пятнадцатизначное число), почти совпадает с периодом
существования Солнца (шестнадцатизначное число); а «день и ночь
Брахмы», т.е. 8 640 000 000 лет (десятизначное число), почти совпадают с
«днём и ночью Солнца» (одиннадцатизначное число).

Если рассмотреть индийские идеи космического
времени безотносительно к числам, появляются другие интересные совпадения.
Так, если принять Брахму за протокосмос, тогда выражение «Брахма вдыхает и
выдыхает вселенную» совпадает с таблицей, потому что дыхание Брахмы, или
протокосмоса, двадцатизначное число, совпадает с жизнью макрокосмоса, т.е.
нашей видимой вселенной, или звёздного мира.

Я много говорил с З. о «таблице времени», и нас
очень интересовало, что скажет о ней Гурджиев, когда мы его увидим.

А время шло своим чередом. Наконец — было уже
начало июня — я получил телеграмму из Александрополя: «Если хотите отдохнуть,
приезжайте ко мне». Это была телеграмма от Гурджиева!

Через два дня я выехал из Петербурга. Россия
«без власти» представляла собой любопытное зрелище. Было такое ощущение, как
будто бы всё существует и держится просто по инерции. Однако поезда всё ещё
двигались регулярно, и на станциях часовые выгоняли из вагонов негодующие
толпы безбилетных пассажиров. Я ехал до Тифлиса пять дней вместо обычных
трёх.

Поезд прибыл в Тифлис ночью. Ходить по городу
было невозможно, и мне пришлось дождаться утра в вокзальном буфете. Вся
станция была забита солдатами, дезертирующими с кавказского фронта. Многие
были пьяны. Всю ночь на платформе перед окнами буфета шли «митинги»,
принимались какие-то резолюции. Во время митинга состоялись три «военных
суда», и здесь же, на платформе, были расстреляны три человека. Появившийся в
буфете какой-то пьяный «товарищ» объяснил всем, что первый был расстрелян за
воровство; второго расстреляли по ошибке, приняв его за первого, а третьего —
тоже по ошибке, приняв его за второго.

Мне пришлось провести день в Тифлисе, потому
что поезд в Александрополь отходил только вечером. На следующее утро я был
уже там. Я нашёл Гурджиева, он устанавливал для брата динамомашину.

И снова, как и раньше, я наблюдал его
поразительную способность приспосабливаться к любой работе, к любому делу.

Я познакомился с его семьей, с отцом и матерью.
Это были люди старой и очень своеобразной культуры. Отец Гурджиева был
любителем местных сказок, легенд и преданий, кем-то вроде «сказителя», и знал
наизусть тысячи и тысячи стихов на местных языках. Они были малоазиатскими
греками, но у них дома, как и у всех жителей Александрополя, говорили
по-армянски.

Первые несколько дней после моего приезда
Гурджиев был настолько занят, что у меня не было возможности расспросить его
о том, что он думает о положении дел и что собирается делать. Когда наконец я
заговорил об этом, Гурджиев ответил, что он не согласен со мной, что, по его
мнению, всё скоро успокоится, и мы сможем работать в России. Затем он
добавил, что, во всяком случае, хочет поехать в Петербург и посмотреть, как
торговки на Невском продают семечки (о чём я ему рассказал), и на месте
решить, что лучше всего делать. Я не мог всерьёз принять то, что он говорил,
потому что к этому времени знал его манеру разговора; и стал ждать дальнейших
событий.

Действительно, с видимой серьёзностью Гурджиев
говорил и нечто совершенно другое — что было бы хорошо уехать в Персию или
даже дальше, что он хорошо знает место в горах Закавказья, где можно прожить
несколько лет, и никто об этом не узнает и т.д.

В целом у меня осталось ощущение неуверенности;
но я всё-таки надеялся по пути в Петербург уговорить Гурджиева уехать за
границу, если это будет ещё возможно.

Гурджиев, очевидно, чего-то ждал. Динамомашина
работала безукоризненно, но сам он не двигался.

В доме оказался интересный портрет Гурджиева, который
очень многое открыл мне о нём. Это была большая увеличенная фотография
Гурджиева, снятая, когда он был ещё совсем молод; на ней он был одет в чёрный
сюртук, и его вьющиеся волосы были зачёсаны назад.

Портрет Гурджиева позволил мне с несомненной
точностью установить, чем он занимался в то время, когда была сделана
фотография, хотя сам Гурджиев никогда об этом не рассказывал. Открытие
принесло мне много интересных мыслей; но поскольку оно принадлежало лично
мне, я сохраню его для себя.

Несколько раз я пробовал поговорить с
Гурджиевым о своей «таблице времени в разных космосах»; но он отклонял всякие
теоретические разговоры.

Мне очень понравился Александрополь; там было
много необычного и оригинального.

Армянская часть города по внешнему виду
напоминает города в Египте или северной Индии. Дома с плоскими крышами, на
которых растет трава. Древнее армянское кладбище, расположенное на холме,
откуда можно видеть покрытую снегом вершину Арарата. Замечательный образ
Пресвятой Девы в одной из армянских церквей. Центр города напоминает русский
уездный городок; но тут же расположен базар — целиком восточный, особенно ряд
медников, которые работают в открытых будках. Есть и греческий квартал, где
расположен дом Гурджиева; по внешнему виду этот квартал наименее интересен.
Татарское предместье в оврагах весьма живописно; но, как говорят в других
частях города, место это довольно опасно.

Не знаю, что осталось от Александрополя после
всех этих автономий, республик, федераций и т.п. Пожалуй, я бы мог поручиться
только за вид на Арарат.

Я почти не видел Гурджиева одного, и. мне редко
удавалось поговорить с ним. Много времени он проводил с отцом и матерью. Мне
очень понравилось его отношение к отцу, исполненное необыкновенной
предупредительности. Отец Гурджиева был крепкий старик среднего роста, в
каракулевой шапке и с неизменной трубкой во рту. Трудно было поверить, что
ему уже за восемьдесят. По-русски он говорил очень плохо. Но с Гурджиевым он,
бывало, разговаривал по несколько часов; и мне нравилось наблюдать, как Гурджиев
слушает его, иногда немного посмеиваясь, но, очевидно, ни на минуту не теряя
нити разговора и поддерживая его вопросами и замечаниями. Старик,
по-видимому, наслаждался этими разговорами, и Гурджиев посвящал ему всё своё
свободное время и не только не выказывал ни малейшего нетерпенья, но,
наоборот, постоянно проявлял большой интерес к тому, что говорил ему старик.
Даже если его поведение частично было игрой, оно не могло быть целиком
наигранным, иначе в нём не было бы никакого смысла. Меня очень заинтересовало
и привлекло это явное выражение чувств со стороны Гурджиева.

Всего я провёл в Александрополе около двух
недель. Наконец в одно прекрасное утро Гурджиев сказал, что через два дня мы
поедем в Петербург, и вот мы отправились в путь.

В Тифлисе мы видели генерала С., который одно
время посещал нашу петербургскую группу; мне показалось, что разговор с ним
дал Гурджиеву новый взгляд на общее положение дел и заставил кое-в-чём
изменить свои планы.

Припоминаю интересный разговор с Гурджиевым по
пути из Тифлиса, на одной из небольших станций между Баку и Дербентом, где
наш поезд долго стоял, пропуская поезда «товарищей» с кавказского фронта.
Было очень жарко; в полуверсте сверкало Каспийское море; вокруг нас не было
ничего, кроме блестящей гальки, да в отдалении виднелись силуэты двух
верблюдов.

Я стремился вызвать Гурджиева на разговор о
ближайшем будущем нашей работы. Мне хотелось понять, что он собирается делать
и чего хочет от нас.

— События против нас, — сказал я. — Совершенно
очевидно, что среди этого массового безумия делать что-то невозможно.

— Именно сейчас это только и возможно, —
возразил Гурджиев, — и события вовсе не против нас. Просто они движутся
чересчур быстро, в этом вся беда. Но подождите пять лет, и вы сами увидите,
как то, что сегодня нам препятствует, окажется для нас полезным.

Я не понял, что этим хотел сказать Гурджиев. Ни
через пять, ни через пятнадцать лет мне это не стало яснее. С точки зрения
«фактов» было трудно представить себе, каким образом нам могут помочь
события, присущие гражданский войне: убийства, эпидемии, голод, всеобщее
одичание России, бесконечная ложь европейских политиков и общий кризис,
оказавшийся явным результатом этой лжи.

Но если смотреть на всё не с точки зрения
«фактов», а с точки зрения эзотерических принципов, тогда мысль Гурджиева
становится более понятной

Почему этих идей раньше не было? Почему мы не
получили их тогда, когда Россия существовала, а Европа была удобным и
приятным местом, «заграницей»? Здесь, вероятно, и лежит разгадка непонятного
замечания Гурджиева. Почему этих идей не было? Видимо, как раз потому, что
они могут прийти в такое время, когда внимание большинства людей отвлечено в
каком-то другом направлении, и зти идеи могут достичь только тех, кто их
ищет. С точки зрения «фактов» я был прав, и ничто не могло нам помешать
сильнее, чем эти «события». Вместе с тем, вероятно, именно «события»
позволили нам получить то, что мы имеем.

В моей памяти остался ещё один разговор во
время этой поездки. Однажды поезд задержался на какой-то станции, и наши
соседи гуляли по платформе. Я задал Гурджиеву вопрос, на который сам не мог
ответить и который касался деления личности на «я» и «Успенского», — как
усилить чувство «я» и его деятельность?

— С этим ничего не поделаешь, — сказал
Гурджиев. — Это должно прийти в результате всех ваших усилий (он
подчеркнул слово «всех»). Возьмите, например, себя. В настоящее время вы
должны чувствовать своё «я» иначе, чем раньше. Постарайтесь спросить себя,
замечаете вы разницу или нет.

Я попробовал «почувствовать себя», как нам показывал
Гурджиев, но вынужден был ответить, что не замечаю никакой разницы по
сравнению с тем, как чувствовал раньше.

— Это придёт, — сказал Гурджиев. — И когда
придёт, вы это узнаете. Не сомневайтесь в том, что это возможно. Ваше
ощущение совершенно переменится.

Позднее я понял, о чём он говорил, о каких
чувствах, о каких переменах. Но я начал замечать это лишь через два года
после описанного разговора.

На третий день нашего путешествия из Тифлиса,
когда поезд ждал в Моздоке отправления, Гурджиев сказал нам (нас было
четверо), что я должен ехать в Петербург один, а он со спутниками сделает
остановку в Минеральных Водах и поедет в Кисловодск.

— Сделайте остановку, в Москве, затем езжайте в
Петербург, — сказал он мне. — Скажите всем нашим в Москве и Петербурге, что я
начинаю здесь новую работу. Желающие работать со мной могут приехать. Советую
вам долго там не оставаться.

В Минеральных Водах я распрощался с Гурджиевым
и его спутниками и отправился дальше один.

Было ясно, что от моих планов уехать за границу
ничего не осталось. Но это меня более не беспокоило. Я не сомневался в том,
что нам придется пережить очень трудные времена, но сейчас для меня это было
неважно. Я понял, чего боялся — не реальных опасностей, а глупого поступка,
т.е. не уехать вовремя, когда я прекрасно знаю, что нас ожидает. Теперь
всякая ответственность перед самим собою как будто была с меня снята. Я не
изменил своего мнения, я мог сказать, как и прежде, что оставаться в России —
безумие. Но моё отношение к подобному образу действий было совершенно
безразличным. Решение было не моим.

Я ехал всё ещё по-прежнему, один в купе первого
класса. Около Москвы меня заставили доплатить за билет, потому что место было
заказано на одно направление, а билет — на другое. Иными словами, всё шло
так, как следовало. Однако газеты, купленные мною по пути, пестрели новостями
о стрельбе на улицах Петербурга. Теперь в толпу стреляли большевики:
пробовали свою силу.

К тому времени подлинное положение вещей начало
определяться. На одной стороне находились большевики, которые ещё не вполне
представляли себе, какой невероятный успех их ожидает, но уже почувствовали
отсутствие сопротивления и действовали всё более и более дерзко. На другой
стороне находилось второе «временное правительство», в котором многие
серьёзные люди, понимавшие положение, пребывали на второстепенных постах,
зато главные посты занимали ничтожные болтуны и демагоги. Затем была ещё и
интеллигенция, сильно пострадавшая в результате войны, а также остатки
прежних партий и военные круги. Все эти течения, в свою очередь, делились на
две группы. Одна из них, невзирая на все факты и требования здравого смысла,
считала возможными мирные переговоры с большевиками, которые очень хитро
воспользовались этим, постепенно завоёвывая одну позицию за другой. Другая, понимая
невозможность каких бы то ни было переговоров с большевиками, была, тем не
менее, разъединена и не выступала активно и открыто.

Народ безмолвствовал, хотя, пожалуй, никогда за
всю историю России воля народа не была так ясно выражена. И эта воля заключалась
в том, чтобы прекратить войну!

Кто мог прекратить войну? Это был главный
вопрос дня. Временное правительство на это не решалось, от военных кругов
такое решение, естественно, исходить не могло. Но власть неизбежно должна
была перейти к тому, кто первым произнесёт слово «мир». И, как это
часто бывает в таких случаях, верное слово раздалось с неверной стороны:
слово «мир» произнесли большевики. Прежде всего потому, что им было
совершенно всё равно, что говорить. У них не было ни малейшего намерения платить
по векселям, поэтому они могли подписывать их сколько угодно. В этом
заключалось главное преимущество большевиков, их главная сила.

За всем этим скрывалось ещё и другое: разрушать
всегда легче, чем созидать. Насколько легче поджечь дом, чем его построить!

Большевики были носителями разрушения. Ни
тогда, ни впоследствии они не могли быть ничем иным, несмотря на всё своё
хвастовство, несмотря на всю поддержку своих открытых и тайных друзей. Они
могут только разрушать — и не столько даже своими делами, сколько самим своим
существованием, разлагающим и разрушающим всё вокруг них. Это особое свойство
объясняло их приближающуюся победу и всё, что случилось гораздо позже.

Мы смотрели на вещи с точки зрения системы и
могли увидеть не только то, что всё случается, но и как это
случается, т.е. как легко всё катится под гору и разбивается, как только
сделан хоть один толчок.

Я не остановился в Москве; но мне удалось
повидать несколько человек, пока я ожидал вечернего поезда в Петербург, и я
передал им то, что сказал Гурджиев. Затем я уехал в Петербург, где передал
его послание членам наших групп.

Через двенадцать дней я снова был на Кавказе. В
Пятигорске я узнал, что Гурджиев живёт не в Кисловодске, а в Ессентуках; и
через два часа уже был у него в небольшом доме на Пантелеймоновской улице.

Гурджиев подробно расспросил меня обо всём, что
я видел, о том, что сказал каждый, кто должен приехать, а кто нет и т.д.
Назавтра приехали ещё трое, последовавшие за мной из Петербурга, потом ещё
двое и т.д. Всего, кроме меня и Гурджиева, собралось двенадцать человек.