Петербург в октябре 1917 года. —
Большевистская революция. — Возвращение к Гурджиеву на Кавказ. — Отношение
Гурджиева к одному из учеников. — Небольшая группа с Гурджиевым в Ессентуках.
— Прибывают люди. — Возобновление работы. — Упражнения, ещё более трудные и
разнообразные, чем раньше. — Умственные и физические упражнения, пляски дервишей,
изучение психических «фокусов». — Продажа шёлка. — Внутренняя борьба и
решение. — Выбор гуру. — Решение отделиться. — Гурджиев едет в Сочи. —
Трудное время: война и эпидемии. — Дальнейшее изучение энеаграммы. —
«События» и необходимость покинуть Россию. — Конечная цель — Лондон. —
Практические результаты работы над собой: чувство нового «я», «странная
уверенность». — В Ростове собирается группа, излагается система Гурджиева. —
Гурджиев открывает свой институт в Тифлисе. — Отъезд в Константинополь. — Собираются
люди. — Приезжает Гурджиев. — Гурджиеву представлена новая группа. — Перевод
песни дервишей. — Гурджиев как художник и поэт. — Институт начинает работу в
Константинополе. — Гурджиев разрешает написать и опубликовать книгу. —
Гурджиев едет в Германию. — Решение продолжать константинопольскую работу в
Лондоне.— Гурджиев организует свой институт в Фонтенбло. — Работа в замке
«Аббатства». — Беседа с Кэтрин Мэнсфилд. — Гурджиев говорит о разных типах
дыхания. — «Дыхание при помощи движений».— Демонстрация в парижском театре на
Елисейских Полях. — Отъезд Гурджиева в Америку. — Решение продолжать
самостоятельную работу в Лондоне.
Я задержался в Петербурге дольше, чем
предполагал, и уехал оттуда только 15 октября, за неделю до большевистского
переворота. Оставаться дольше было совершенно невозможно. Приближалось что-то
отвратительное и липкое. Во всём можно было ощутить болезненное напряжение и
ожидание чего-то неизбежного. Ходили разные слухи, один глупее и
бессмысленнее другого. Никто ничего не понимал, никто не мог вообразить, что
произойдёт дальше. «Временное правительство», разгромив Корнилова, вело самые
настоящие переговоры с большевиками, которые открыто показывали, что им
наплевать на «министров-капиталистов», что они стараются только выиграть время.
Немцы по каким-то причинам не наступали на Петербург, хотя фронт был открыт.
Теперь люди видели в них спасителей как от «временного правительства», так и
от большевиков. Но я не разделял надежд на помощь немцев. На мой взгляд, то,
что происходило в России, в значительной степени вышло за пределы какого бы
то ни было контроля.
В Туапсе было ещё сравнительно спокойно. На
даче персидского хана заседал какой-то совет. Но грабежи пока не начинались.
Гурджиев устроился довольно далеко к югу от Туапсе, в двадцати пяти верстах
от Сочи. Он нанял дачу с видом на море, купил пару лошадей — и жил там вместе
с небольшой группой, всего собралось около десяти человек.
Поехал туда и я. Место было прекрасное, всё в
розах; с одной стороны открывался вид на море, с другой — виднелась цепь гор,
покрытых снегом. Я очень сожалел о тех наших людях, которым пришлось остаться
в Москве и Петербурге.
Но уже на следующий день после приезда я
заметил, что что-то не в порядке. От ессентукской атмосферы не осталось и
следа. Особенно меня удивила перемена с 3. Когда в начале сентября я уезжал в
Петербург, 3. был полон энтузиазма и уговаривал меня не оставаться в
Петербурге, откуда потом может оказаться очень трудно выбраться.
— Так вы больше не собираетесь жить в
Петербурге? — спросил я.
— Тот, кто бежит в горы, не возвращается, —
отвечал 3.
И вот на следующий день после прибытия в
Уч-Дере я услышал, что 3. намерен вернуться в Петербург.
— Зачем ему возвращаться? Ведь он потерял
службу; что он будет там делать?
— Не знаю, — отвечал рассказывавший мне обо
всём доктор С. — Гурджиев им недоволен и говорит, что ему лучше уехать.
Мне нелегко было вызвать 3. на разговор. Он,
очевидно, не желал объяснений, и сказал, что в самом деле желает уехать.
Постепенно, расспросив остальных, я выяснил,
что произошло. Это было странное происшествие: между Гурджиевым и нашими
соседями, какими-то латышами, вспыхнула бессмысленная ссора. Здесь же
оказался 3. Гурджиеву не понравились слова 3. или что-то другое, и с этого
дня он совершенно изменил своё отношение к 3., перестал с ним разговаривать и
вообще поставил в такое положение, что 3. вынужден был объявить о своём
намерении уехать.
Я счёл это чистым безумием. Ехать в такое время
в Петербург казалось мне крайней нелепостью. Там был уже настоящий голод,
буйные толпы, воровство — и ничего иного. Конечно, в то время никто не мог
ещё вообразить, что мы никогда более не увидим Петербурга. Я рассчитывал
вернуться туда весной, полагая, что к весне что-то определится. Но ехать туда
теперь, зимой, было совершенно неразумно. Я мог бы понять это, если бы 3.
интересовался политикой, если бы он изучал текущие события; но поскольку дело
было не в этом, я не видел никаких мотивов к отъезду. И я стал уговаривать 3.
подождать, не решать сразу, поговорить с Гурджиевым и как-то выяснить
положение. 3. обещал мне не торопиться. Однако я видел, что он действительно
попал в какое-то странное положение: Гурджиев совершенно его игнорировал, и
это производило на 3. самое гнетущее впечатление. Так прошли две недели. Мои
доводы подействовали на 3., и он сказал, что останется, если Гурджиев
позволит ему остаться. Он пошёл поговорить с ним, но очень скоро вернулся с
расстроенным лицом.
— Ну, и что же он вам сказал?
— Ничего особенного; сказал, что если уж я
решил уезжать, то лучше не медлить.
3. уехал. Этого я не мог понять — в то время я
не отпустил бы в Петербург даже собаку.
Гурджиев собирался прожить зиму в Уч-Дере. Мы
жили в нескольких домах, раскинувшихся на большом участке земли. Никакой
«работы» в том смысле, в каком это понималось в Ессентуках, не было. Мы
рубили лес, заготавливали на зиму дрова, собирали дикие груши. Нередко
Гурджиев ездил в Сочи, где лежал в больнице один из наших товарищей,
заболевший брюшным тифом незадолго перед моим прибытием из Петербурга.
Неожиданно Гурджиев решил переехать в другое
место. Он нашёл, что здесь мы будем отрезаны от сообщения с остальной частью
России и останемся без провизии.
Гурджиев уехал с половиной нашей группы, а
потом прислал доктора С. за остальными. Мы опять собрались в Туапсе, а оттуда
стали совершать экскурсии на север по побережью, где не было железной дороги.
Во время одной из таких поездок С. встретил каких-то своих петербургских
знакомых, у которых в сорока верстах к северу от Туапсе была дача. Мы
остались у них на ночь; а наутро Гурджиев нанял дом в версте от дачи. Здесь
снова собралась наша небольшая компания; четверо уехали в Ессентуки.
Прошло два месяца. Это было очень интересное
время. Гурджиев, доктор С. и я еженедельно ездили в Туапсе за продуктами для
нас и за кормом для лошадей. Поездки навсегда останутся у меня в памяти. Они
были полны самых невероятных приключений и очень интересных бесед. Наш дом
стоял над морем в пяти верстах от большого села Ольгинки. Я надеялся, что
здесь мы проживём подольше. Но во второй половине декабря поползли слухи, что
часть кавказской армии движется в Россию по берегу моря. Гурджиев сказал, что
мы вернёмся в Ессентуки и снова начнём работу. Я уехал первым, привёз в
Пятигорск часть нашего имущества и вернулся. Ездить ещё было можно, хотя в
Армавире уже появились большевики.
Вообще, на Северном Кавказе число большевиков
всё возрастало, и между ними и казаками начались трения. В Минеральных Водах,
через которые мы проезжали, внешне всё было спокойно, хотя многие люди,
которые не нравились большевикам, уже были убиты.
В Ессентуках Гурджиев нанял большой дом и
послал циркулярное письмо, датированное двенадцатым февраля (с моей
подписью), всем членам наших московских и петербургских групп, приглашая их
приехать вместе со своими близкими, чтобы жить и работать под его
руководством.
В Петербурге и Москве уже был голод, а на
Кавказе сохранилось изобилие. Приехать было уже нелегко, и некоторым это не
удалось, несмотря на их желание; однако многие приехали. С ними был и 3.,
которому тоже послали письмо. Он приехал совершенно больным.
Как-то в феврале, когда мы всё ещё чего-то
ждали, Гурджиев, показывая мне дом и всё, что он устроил, сказал:
— Теперь вы понимаете, зачем мы собирали деньги
в Москве и Петербурге? Тогда вы говорили, что тысяча рублей — это слишком
много. А разве теперь даже этих денег будет достаточно? Платили всего полтора
человека. Я истратил уже больше, чем было собрано тогда.
Гурджиев намеревался нанять или купить участок
земли, засадить огороды и вообще организовать колонию. Но ему помешали
события начала лета.
Когда наши люди собрались летом 1918 года, в
доме были установлены очень строгие правила: было запрещено покидать дом и
участок, в течение дня и ночи дежурили часовые и т.д. Началась самая
разнообразная работа. В организации дома и в нашей жизни было очень много
интересного.
На этот раз упражнения оказались гораздо
труднее и разнообразнее, чем прошлым летом. Мы начали ритмические упражнения
под музыку, пляски дервишей, разного рода умственные упражнения, изучение
всевозможных способов дыхания и т.д. Особенно интенсивными были упражнения по
изучению разных методов подражания психическим феноменам — чтению мыслей,
ясновидению, медиумическим явлениям и т.п. Прежде чем начались эти
упражнения, Гурджиев объяснил, что изучение этих, как он их называл,
«фокусов» было обязательным предметом во всех восточных школах, потому что,
не изучив всевозможных подделок и подражаний, нельзя было начинать изучение
явлений сверхнормального характера. Человек только тогда сумеет отличить в
этой сфере действительное от ложного, когда он будет знать все приёмы обмана
и сумеет воспроизводить их самостоятельно. Гурджиев добавил, что практическое
изучение этих «психических фокусов» само по себе является упражнением,
которое нельзя ничем заменить, ибо оно прекрасно развивает некоторые
свойства: остроту наблюдения, внимательность, а также другие свойства, для
обозначения которых в обычной психологии нет терминов, но которые даются в
развитии.
Однако главную часть начатой работы составляли
ритмические движения под музыку и тому подобные странные пляски, что
впоследствии привело к воспроизведению некоторых упражнений дервишей.
Гурджиев не объяснял своих целей; но, согласно тому, что он говорил ранее,
можно было понять, что результатом этих упражнений будет контроль над
физическим телом.
В дополнение к упражнениям, пляскам,
гимнастике, беседам, лекциям и домашней работе был организован особый труд
для лиц, не имевших средств к существованию.
Помню, что когда мы уезжали из Александрополя,
Гурджиев взял с собой ящик шёлковой пряжи; он сказал мне, что дёшево купил
этот шёлк оптом. Шёлк путешествовал вместе с ним. Когда наши люди собрались в
Ессентуках, Гурджиев раздал шёлк женщинам и детям, чтобы они наматывали его
на звездообразные картонки, которые изготовлялись также у нас в доме. Затем
некоторые из наших людей, обладавшие коммерческим талантом, продавали этот
шёлк лавочникам в Пятигорске, Кисловодске и в самих Ессентуках. Надо помнить,
что это было за время. Никаких товаров совершенно не было; магазины стояли
пустыми; и шёлк буквально рвали из рук, потому что достать такие вещи, как
шёлк, ситец и тому подобное, было невероятно трудно. Эта работа продолжалась
в течение двух месяцев и давала нам надёжный и регулярный доход, который не
шёл ни в какое сравнение с первоначальной ценой шёлка.
В обычные времена колония, подобная нашей, не
смогла бы просуществовать в Ессентуках, да, пожалуй, и нигде в России.
Мы возбудили бы любопытство, привлекли бы к
себе внимание, появилась бы полиция, несомненно, возникли бы какие-нибудь
скандалы; нам, разумеется, приписали бы политические или какие-нибудь
сектантские или аморальные тенденции. Так уж устроены люди: они непременно
осуждают то, что им непонятно. Но в 1918 году те, кто могли бы нами
заинтересоваться, были заняты спасением собственных шкур от большевиков; а
большевики не были ещё настолько сильны, чтобы интересоваться жизнью частных
лиц или деятельностью частных организаций, не имевших прямого политического
характера. Понимая это, многие интеллигенты, уехавшие в то время из столицы и
волей судьбы оказавшиеся в Минеральных Водах, организовали множество групп и
рабочих объединений, так что никто не обращал на нас никакого внимания.
Однажды, во время общей вечерней беседы
Гурджиев сказал, что нам нужно придумать какое-то название для нашей колонии и
вообще как-то её узаконить. Дело происходило в период Пятигорского
большевистского правительства.
— Придумайте что-нибудь вроде «содружества» — и
в то же время «своим трудом» и «интернациональный», — сказал Гурджиев. — Во
всяком случае, они ничего не поймут; но им необходимо дать нам какое-нибудь
название. Мы принялись по очереди предлагать разные наименования. Два раза в
нашем доме устраивались публичные лекции, на которые приходило довольно много
народу. Один или два раза мы устроили демонстрацию подражания психическим
феноменам; эти демонстрации оказались не очень успешными, так как наша
публика довольно плохо подчинялась требованиям опыта.
Но моё личное положение в работе Гурджиева
начало меняться. За целый год что-то накопилось, и я постепенно увидел, что
есть много вещей, которые я не могу понять, и что мне нужно уйти.
После всего, что я до сих пор написал, это
может показаться странным и неожиданным: но всё накопилось постепенно.
Я писал, что с некоторого времени начал
разделять Гурджиева и его идеи. В идеях я не сомневался. Наоборот, чем
больше я о них думал, чем глубже в них входил, тем более высоко ценил, тем
лучше понимал их значительность. Но я начал сильно сомневаться в том, что мне
или даже большинству членов нашей колонии возможно продолжать работу под
руководством Гурджиева. Я ни в коем случае не хочу сказать, что счёл
какие-либо из методов или действий Гурджиева неправильными, что они не
оправдали моих ожиданий. Это было бы странно и совершенно неуместно по
отношению к руководителю работы, эзотерическую природу которой я признавал.
Одно исключает другое; в работе подобного рода не может быть никакого
критицизма, никакого «несогласия». Наоборот, вся работа в том и состоит,
чтобы выполнять то, что указывает руководитель, понимать в соответствии с его
мнениями даже такие вещи, о которых он прямо не говорит, помогать ему во
всём, что он делает. Другого отношения к работе быть не может. Сам
Гурджиев несколько раз повторял, что самое главное в работе — это помнить,
что ты пришёл учиться, и не брать на себя никакой иной роли.
Однако это вовсе не значит, что человек лишён
какого-либо выбора, что он обязан следовать тому, что не соответствует его
исканиям. Сам Гурджиев сказал, что «общих» школ не существует, что каждый «гуру», или руководитель школы, работает по своей специальности: один — скульптор,
другой — музыкант, третий — кто-то ещё, и все ученики такого гуру должны
изучать его специальность. Понятно, что здесь выбор возможен. Человек должен
подождать, пока он встретит гуру, чью специальность он может изучать, чья специальность соответствует его вкусам, склонностям и
способностям.
Нет никакого сомнения в том, что могут быть
очень интересные пути, такие, как музыка и скульптура. Но невозможно
требовать от каждого человека, чтобы он учился музыке и скульптуре. В
школьной работе, несомненно, существуют обязательные предметы,
изучение которых необходимо, и, если так можно выразиться, вспомогательные
предметы, изучение которых предполагается только в помощь изучению
обязательных. Методы школ также могут значительно отличаться друг от друга.
Соответственно трём путям методы каждого гуру могут приближаться или к
пути факира, или к пути монаха, или к пути йогина. И, конечно, может
случиться, что начинающий работу человек совершит ошибку, выбрав такого
руководителя, за которым он не может следовать сколько-нибудь далеко.
Разумеется, задача руководителя — следить за тем, чтобы с ним не начинали
работать люди, для которых его методы и предметы его специальности будут
всегда чуждыми, непонятными и недоступными. Но если это всё-таки случилось,
если человек начал работать с таким руководителем, за которым он не в
состоянии следовать, тогда, конечно, заметив это и уяснив положение, он
должен уйти и искать другого руководителя или работать самостоятельно, если
он на это способен.
Что касается моих взаимоотношений с Гурджиевым,
то в описываемое время я обнаружил, что ошибался относительно многих вещей,
которые приписывал Гурджиеву, и что, оставаясь с ним, я не должен идти в том
же направлении, в каком шёл прежде. Я подумал, что все члены нашей группы, за
малыми исключениями, оказались в сходном положении.
Это «наблюдение» было странным, но абсолютно
верным. Я ничего не мог возразить против методов Гурджиева, кроме того, что
мне они не подходят. Тогда же на ум пришёл очень ясный пример. Я никогда не
относился отрицательно к «пути монаха», к религиозным, мистическим путям.
Вместе с тем я никогда и на мгновение не мог подумать, что такой путь будет
для меня подходящим или возможным. И вот, если бы после трёх лет работы я увидел,
что Гурджиев фактически ведёт нас к религиозному пути, к монастырю, требует
соблюдения всех религиозных форм и церемоний, это, конечно, послужило бы
основанием для того, чтобы выразить своё несогласие и уйти, даже рискуя
утратить при этом его непосредственное руководство. Но это, конечно, не
означало бы, что я считаю религиозный путь неправильным. Он может даже
оказаться более правильным, чем мой, но этот путь — не мой.
Решение оставить работу у Гурджиева и его
самого потребовало от меня большой внутренней борьбы. Я многое строил на
этом, и мне трудно было теперь перестраивать всё с самого начала. Но ничего
другого не оставалось. Конечно, я сохранил всё, что узнал за эти годы; однако
прошёл ещё целый год, пока я вник во всё и нашёл возможным продолжать работу
в том же направлении, что и Гурджиев, но самостоятельно.
Я перебрался жить в отдельный дом и возобновил
прекращенную в Петербурге работу над своей книгой, которая впоследствии
появилась под заглавием «Новая модель вселенной».
В «доме» ещё какое-то время продолжались лекции
и демонстрации; затем и они прекратились.
Иногда я встречал Гурджиева в парке или на
улице, иногда он заходил ко мне домой. Но сам я старался «дом» не посещать.
В это время положение дел на Северном Кавказе
резко ухудшилось. Мы оказались полностью отрезанными от Центральной России и
не знали, что там делается.
После первого налёта казаков на Ессентуки
обстановка стала быстро изменяться к худшему, и Гурджиев решил покинуть
Минеральные Воды. Он не говорил, куда намерен направиться, да и, принимая во
внимание обстоятельства того времени, сказать это было нелегко.
Лица, покидающие в то время Минеральные Воды,
пытались пробраться в Новороссийск; и я предположил, что он отправится в этом
же направлении. Я сам тоже решил уехать из Ессентуков, но мне не хотелось
уезжать раньше него. У меня было какое-то странное чувство: я хотел ждать до
самого конца, сделать всё, от меня зависящее, чтобы потом можно было себе
сказать, что я не оставил ни одной неиспользованной возможности. Мне было
очень трудно отказаться от идеи совместной работы с Гурджиевым.
В начале августа Гурджиев уехал из Ессентуков,
и вместе с ним — большая часть обитателей «дома». Несколько человек уехало
ещё раньше. Около десятка осталось в Ессентуках.
Я решил перебраться в Новороссийск. Но
обстоятельства быстро менялись. Через неделю после отъезда Гурджиева
прекратилось всякое сообщение даже с самыми близкими местами. Казаки
устраивали налёты на боковую ветку железной дороги от Минеральных Вод, а там,
где находились мы, начались большевистские грабежи, «реквизиции» и тому
подобное. Это было время «расправы» с «враждебными элементами» в Пятигорске,
когда погибли генерал Рузский, генерал Радко-Димитриев, князь Урусов и многие
другие.
Должен признаться, что я оказался в глупейшем
положении. Я не уехал за границу, когда это было возможно, ради того, чтобы
работать вместе с Гурджиевым, а вышло так, что я распрощался с ним и остался
у большевиков.
Всем нам, оставшимся в Ессентуках, пришлось
пережить очень трудные времена. Для меня и моей семьи всё обошлось
сравнительно благополучно. Только двое из четырёх заболели брюшным тифом;
никто не умер: нас ни разу не ограбили: всё время я работал и зарабатывал
деньги. Другим было гораздо хуже. В январе 1919 года мы были освобождены
казаками армии Деникина. Но я смог покинуть Ессентуки только позже, летом
1919 года.
Известия о Гурджиеве были очень краткими. Он
доехал по железной дороге до Майкопа, а оттуда вся его группа отправилась
пешком по очень красивой, но нелёгкой дороге через горы на берег моря, к
Сочи, захваченному тогда грузинами. Они несли на себе весь свой багаж и,
встречая всевозможные приключения и опасности, шли через горные перевалы, где
не было дорог и охотники встречались лишь изредка. До Сочи они добрались,
кажется, только через месяц после отбытия из Ессентуков.
Но внутреннее положение изменилось. В Сочи
большая часть компании, как я и предвидел, рассталась с Гурджиевым; среди них
были Н. и 3. С Гурджиевым осталось четверо; из них только доктор С.
принадлежал к первоначальной петербургской группе. Остальные оказались из
«молодых» групп.
В феврале П., устроившийся в Майкопе после
разрыва с Гурджиевым, приехал в Ессентуки за оставшейся там матерью. От него
мы услышали подробности обо всём, происходившем по пути в Сочи и по прибытии
туда. Москвичи уехали в Киев. Гурджиев со своими четырьмя сотоварищами
отправился в Тифлис, и весной мы узнали, что он продолжает в Тифлисе работу с
новыми людьми и в новом направлении, основанном, главным образом, на
искусстве — музыке, танцах и ритмических упражнениях.
К концу зимы, когда условия жизни немного
улучшились, я начал просматривать свои заметки и рисунки диаграмм Гурджиева,
которые с его разрешения хранил со времён работы в Петербурге. Особое моё
внимание привлекла энеаграмма. Было ясно, что толкование энеаграммы до
конца не доведено, и я угадывал в ней намёки на дальнейшее продолжение. Очень
скоро я понял, что это продолжение связано с неправильным положением
«толчка», который входил в энеаграмму в интервале «соль-ля». Тогда я обратил
внимание на то, что в московских комментариях на энеаграмму говорилось о
влиянии трёх октав друг на друга в «диаграмме пищи». Я нарисовал энеаграмму в
том виде, в каком она была нам дана, и увидел, что до определенного пункта
она представляет собой «диаграмму пищи». Точка 3, или «интервал ми-фа», была
тем местом, где входит «толчок», дающий начало «до 192» второй октавы.
Когда я прибавил начало этой октавы к
энеаграмме, я увидел, что точка 6 приходится на «интервал ми-фа» второй
октавы и «толчок в форме третьей октавы до 48», который начинается в этой
точке. Окончательный рисунок октавы выглядит следующим образом:
Это означало, что здесь совсем нет неверных
мест для «толчков». Точка 6 показывает вхождение «толчка» во вторую октаву, и
«толчком» является «до», начинающее третью октаву. Все три октавы достигают
Н12. В одной это «си», во второй «соль», в третьей «ми». Вторая октава,
которая кончается на Н12, в энеаграмме должна идти дальше. Но «си 12» и «ми
12» требуют «дополнительного толчка». В то время я много думал о природе этих
«толчков», но поговорю о них позднее.
Я чувствовал, что в энеаграмме содержится очень
много материала. Согласно «диаграмме пищи», точки 1, 2, 4, 5, 7, 8
представляют собой различные «системы» внутри организма: 1 — пищеварительная
система; 2 — дыхательная система; 4 — кровообращение; 5 — головной мозг; 7 —
спинной мозг; 8 — симпатическая нервная система и половые органы. Согласно
этому толкованию, направление внутренних линий 1—4—2—8—5—7—1, т.е. содержание
части 7, показывало направление тока или распределение артериальной крови в
организме и последующее её возвращение в виде венозной крови. Особенно
интересно, что пунктом возвращения оказалось не сердце, а
пищеварительная система, которая и в самом деле является таковым, ибо
венозная кровь прежде всего смешивается с продуктами пищеварения, после чего
идёт в правое предсердие, проходит через правый желудочек в лёгкие для
поглощения кислорода, оттуда в левое предсердие и левый желудочек, а затем
через аорту в артериальную систему.
Рассматривая далее энеаграмму, я понял, что
семи точкам соответствуют семь планет древнего мира; иными словами,
энеаграмма может быть астрономическим символом. Расположив планеты в том
порядке, который соответствовал порядку дней недели, я получил следующую
картину:
Дальше идти я не пытался, так как у меня не
было под рукой необходимых книг, да и времени было совсем мало.
«События» не оставляли времени на философские
размышления, приходилось думать о жизни, т.е. попросту о том, где жить и
работать. Революция и всё, связанное с ней, вызывали во мне глубокое
физическое отвращение. Однако, несмотря на мои симпатии к «белым», я не мог
верить в их успех. Большевики не колеблясь обещали такие вещи, которые ни
они, ни кто-либо другой не мог выполнить. В этом была их главная сила, в этом
никто не мог с ними состязаться. К тому же их поддерживала Германия, которая
видела в них шанс для будущего реванша. Добровольческая армия, освободившая
нас от большевиков, могла с ними сражаться и побеждать. Но она не способна
была правильно организовать ход жизни в освобожденных провинциях. Её вожди не
имели для этого ни программы, ни знаний, ни опыта. Конечно, нельзя было от
них этого и требовать, но факты остаются фактами. Положение оставалось весьма
неустойчивым, и волна, которая в то время катилась к Москве, в любой день
могла покатиться обратно.
Необходимо было уезжать за границу. В качестве
конечной своей цели я наметил Лондон. Во-первых, потому что мне казалось, что
среди англичан я встречу больше понимания и интереса к тем новым идеям,
которыми я теперь обладал, нежели в другом месте. Во-вторых, я побывал в
Лондоне по пути в Индию ещё до войны, а возвращаясь, когда война уже
началась, я решил поехать туда, чтобы написать и издать там начатую в 1911
году книгу «Мудрость богов». Впоследствии эта книга появилась под названием
«Новая модель вселенной». В России книгу, в которой я касался вопросов
религии и, в частности, методов изучения Нового Завета, издать было
невозможно.
Итак, я решил отправиться в Лондон и
организовать там лекции и группы, подобные петербургским. Но всё это
случилось только через три с половиной года.
В начале июня 1919 годы я уехал из Ессентуков.
Мне это наконец удалось, к этому времени там всё успокоилось, и жизнь
понемногу приходила в порядок; но я этому спокойствию не доверял. Пора было
ехать за границу. Сначала я отправился в Ростов, затем в Екатеринодар и
Новороссийск, оттуда вернулся в Екатеринодар, бывший тогда столицей России.
Там я встретил несколько человек из нашей компании, которые уехали из
Ессентуков раньше меня, а также несколько друзей и знакомых из Петербурга.
В моей памяти сохранилась одна из первых моих
бесед. Мы говорили о системе Гурджиева, о работе над собой, и петербургский
друг спросил меня, могу ли я указать какие-либо практические результаты этой
работы.
Припомнив всё, что я пережил в течение
предыдущего года, особенно после отъезда Гурджиева, я сказал, что приобрёл
некую странную уверенность, которую невозможно выразить одним словом,
но которую я попробую описать.
— Это не самоуверенность в обычном смысле, —
сказал я, — совсем наоборот: уверенность в незначительности «я», которое мы
обычно знаем. Но я, тем не менее, уверен, что если со мной произойдёт
что-нибудь ужасное, вроде того, что случалось со многими друзьями в прошлом
году, это событие встречу не я, не обычное моё «я», а другое «я»
внутри меня, которому такая обстановка окажется по плечу. Два года назад
Гурджиев спросил меня, чувствую ли я в себе новое «я», и мне пришлось
ответить, что я не ощущаю какой-либо перемены. Теперь я ответил бы иначе. Я
могу рассказать, как происходит эта перемена. Она возникает не сразу; я хочу
сказать, что перемена охватывает не все моменты жизни. Обыденная жизнь идёт
своим чередом; как обычно, живут все эти заурядные, глупые «я», за
исключением совсем немногих. Но если бы произошло что-то большое, требующее
напряжения каждого нерва, я знаю, что вперёд выступило бы не обычное малое
«я», которое сейчас разговаривает и которое можно напугать, а другое, большое
«Я», которое ничто не испугает и которое справится со всем, что бы ни
случилось. Я не в состоянии дать лучшего описания; но для меня это факт — и
факт, определенно связанный с работой. Вы знаете мою жизнь и знаете, что я не
боюсь многого во внешней и внутренней сфере, чего боятся другие люди. Но тут
совсем иное чувство, иной вкус. Я убеждён, что новая уверенность — не просто
следствие богатого жизненного опыта; это следствие работы над собой, которую
я начал четыре года назад.
В ту зиму в Екатеринодаре, а затем в Ростове я
собрал небольшую группу и по составленному мной (за год до того) плану читал
её членам лекции, объясняя систему Гурджиева, а также те стороны обыденной
жизни, которые ведут к ней.
Летом и осенью 1919 года я получил в
Екатеринодаре и Новороссийске два письма от Гурджиева. Он писал, что открыл в
Тифлисе «Институт гармоничного развития человека» с очень широкой программой.
Он приложил проспект этого «Института», заставивший меня изрядно
призадуматься. Проспект начинался, так:
«С разрешения министра народного образования в
Тифлисе открывается институт гармоничного развития человека, основанный на
системе Г.И. Гурджиева. Институт принимает детей и взрослых обоих полов.
Занятия будут проводиться утром и вечером. Предметы изучения: гимнастика всех
видов (ритмическая, медицинская и пр.), упражнения для развития воли, памяти,
внимания, слуха, мышления, эмоций, инстинктов и т.п.»
К этому добавлялось, что система Гурджиева «уже
применяется в целом ряде больших городов, таких как Бомбей, Александрия,
Кабул, Нью-Йорк, Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех
отделениях и пансионах истинных международных и трудовых содружеств».
В конце проспекта в списке
«специалистов-преподавателей» Института гармоничного развития человека я
нашёл своё имя, равно как и имена «инженера-механика» П. и ещё одного члена
нашей компании, который в то время жил в Новороссийске и в Тифлис ехать не
собирался.
В своём письме Гурджиев писал, что он готовит к
постановке свой балет «Борьба магов»; ни словом не упоминая о прошлых
трудностях, он приглашал меня приехать в Тифлис и работать с ним. Для него
это было очень характерно. Но по некоторым причинам я не смог туда поехать.
Во-первых, были трудности с деньгами; во-вторых, сохранились сложности,
возникшие в Ессентуках. Моё решение покинуть Гурджиева обошлось мне очень
дорого, и просто так отказаться от него было невозможно, тем более что я
видел все мотивы Гурджиева. Вынужден признаться, что особого восторга от
программы Института гармоничного развития человека я не испытал. Я,
разумеется, понимал, что Гурджиеву приходится придавать своей работе какую-то
внешнюю форму, учитывая окружающие обстоятельства, как он это сделал в
Ессентуках; я понимал, что эта внешняя форма предоставляет собой карикатуру.
Но я понял и то, что за этой внешней формой стоит точно то же, что и раньше,
и это измениться не может. Я сомневался в своей способности
приспособиться к этой внешней форме. Тем не менее, я был уверен, что вскоре
опять встречусь с Гурджиевым.
П. приехал из Майкопа в Екатеринодар, и мы
много говорили о системе и о Гурджиеве. П. пребывал в довольно скверном
душевном состоянии; но мне показалось, что моя идея о необходимости различать
между системой и самим Гурджиевым помогла ему лучше понять положение вещей.
Мои группы стали интересовать меня всё больше и
больше. Я увидел, что есть возможность продолжать работу.
Идеи системы встречали отклик и, очевидно,
отвечали нуждам людей, желавших понять происходящее внутри и вокруг них. Тем
временем заканчивался краткий эпилог русской истории, который так сильно
напугал наших друзей и «союзников». Перед нами была совершенная темнота.
Осенью и в начале зимы я находился в Ростове. Там я встретил двух-трёх
человек из нашей петербургской компании, а также приехавшего из Киева 3.
Подобно П., 3. был отрицательно настроен по отношению ко всей работе. Мы
поселились в одной квартире; случилось так, что беседы со мной заставили
3.многое пересмотреть и убедиться в том, что его первоначальные оценки были
правильными. Он решил пробираться в Тифлис, к Гурджиеву; однако этому не
суждено было сбыться. Мы уехали из Ростова почти одновременно; 3. выехал
через день-другой после меня. Но в Новороссийск он прибыл уже больным и в
первых числах января 1920 года умер там от оспы.
Вскоре после этого мне пришлось уехать в
Константинополь.
В то время Константинополь был полон русских. Я
встретил знакомых из Петербурга и с их помощью стал читать лекции в конторе
«Русского Маяка». Собралась довольно большая аудитория, главным образом, из
молодых людей. Я продолжал развивать идеи, выдвинутые в Ростове и
Екатеринодаре, в которых связывал общие положения психологии и философии с
идеями эзотеризма.
Писем от Гурджиева я больше не получал; но был
уверен, что он скоро приедет в Константинополь. И в самом деле, он приехал в
июне с довольно большой компанией.
В прежней России, даже на её далёких окраинах,
работа стала невозможной; мы постепенно приближались к тому периоду, который
я предвидел ещё в Петербурге, т.е. к работе в Европе.
Я был очень рад увидеть Гурджиева; мне
казалось, что ради интересов работы можно отбросить все прежние затруднения,
что я сумею опять работать с ним, как это было в Петербурге. Я привёл
Гурджиева на свои лекции и передал ему всех посещавших их людей, в частности,
группу из тридцати человек, собиравшихся в помещении над конторой «Маяка».
В то время на центральное место в своей работе
Гурджиев ставил балет. Он хотел организовать в Константинополе продолжение
своего тифлисского института; главное место в нём должны были занимать танцы
и ритмические упражнения, которые подготовили бы людей к участию в балете.
Согласно его идеям, балет должен стать школой. Я разработал для него сценарий
балета и начал лучше понимать его мысль. Танцы и все прочие «номера» балета,
вернее, «ревю», требовали долгой и совершенно особой подготовки. Люди,
принимавшие в балете участие, должны были в силу этого обстоятельства изучить
себя и научиться управлять собой, продвигаясь таким образом к раскрытию
высших форм сознания. В балет в виде его обязательной части входили танцы,
упражнения и церемонии дервишей, а также малоизвестные восточные пляски.
Это было очень интересное время. Гурджиев часто
приезжал ко мне в Принкипо. Мы вместе бродили по константинопольским базарам.
Ходили мы и к дервишам мевлеви, и он объяснял мне то, что я до тех пор не мог
понять, а именно: что верчение дервишей было основанным на счете упражнением
для мозга, подобно тем упражнениям, которые он показал нам в Ессентуках.
Иногда я работало ним целыми днями и ночами. Мне особенно запомнилась одна
такая ночь. Мы переводили одну из песен дервишей для «Борьбы магов». Я увидел
Гурджиева-художника и Гурджиева-поэта, которых он тщательно скрывал в себе,
особенно последнего. Перевод происходил слудующим образом: Гурджиев вспоминал
персидские стихи, иногда повторяя их потихоньку про себя, а затем переводил
их мне на русский язык. Через какие-нибудь четверть часа я был погребён под
формами, символами и ассоциациями; тогда он говорил: «Ну вот, а теперь
сделайте из этого одну строчку!» Я и не пытался найти ритм или создать
какую-то меру; это было совершенно невозможно. Гурджиев продолжал работу; и
ещё через четверть часа говорил: «Это другая строчка». Мы просидели до самого
утра. Дело происходило на улице Кумбарачи, неподалёку от бывшего русского
консульства. Наконец город начал пробуждаться. Кажется, я остановился на
пятой строчке. Никакими усилиями нельзя было заставить мой мозг продолжать
работу. Гурджиев смеялся; однако и он устал и не мог работать дальше.
Стихотворение так и осталось незаконченным, — он никогда больше не вернулся к
этой песне.
Так прошли два или три месяца. Я как мог
помогал Гурджиеву в организации института. Но постепенно передо мной возникли
те же трудности, что и в Ессентуках, и когда институт открылся, я не смог в
нём работать. Однако, чтобы не мешать Гурджиеву и не создавать разногласий
среди тех, кто ходил на мои лекции, я положил конец лекциям и перестал бывать
в Константинополе. Несколько человек из числа моих слушателей навещали меня в
Принкипо, и там мы продолжали беседы, начатые в Константинополе.
Спустя два месяца, когда работа Гурджиева уже
упрочилась, я возобновил свои лекции в константинопольском «Маяке» и
продолжал их ещё полгода. Время от времени я посещал институт Гурджиева;
иногда и он приезжал ко мне в Принкипо. Наши взаимоотношения оставались очень
хорошими. Весной он предложил мне читать лекции в его институте, и я читал их
раз в неделю; в них принимал участие и Гурджиев, дополнявший мои объяснения.
В начале лета Гурджиев закрыл свой институт и
переехал в Принкипо. Примерно в это же время я подробно пересказал ему план
книги с изложением его петербургских лекций и моими собственными
комментариями. Он согласился с моим планом и разрешил мне написать такую
книгу и опубликовать её. До того момента я подчинялся общему правилу,
обязательному для каждого члена группы, которое касалось работы Гурджиева.
Согласно этому правилу, никто и ни при каких обстоятельствах не имел права
записывать ничего, касавшегося лично Гурджиева и его идей или относящегося к
другим лицам, участвующим в работе, хранить письма, заметки и т.п., и тем
более — что-нибудь из этого публиковать. В первые годы Гурджиев строго
настаивал на соблюдении этого правила; каждый, кто участвовал в работе, давал
слово ничего не записывать и, что ясно без слов, не публиковать ничего,
относящегося к Гурджиеву, даже в том случае, если он оставлял работу и
порывал с Гурджиевым. Это правило было одним из главных. Каждый приходивший к
нам новый человек слышал о нём, и оно считалось фундаментальным и
обязательным. Но впоследствии Гурджиев принимал для работы лиц, не обращавших
на данное правило никакого внимания или не желавших с ним считаться, что и
объясняет последующее появление описаний разных моментов в работе Гурджиева.
Лето 1921 года я провёл в Константинополе, а в
августе уехал в Лондон. До моего отъезда Гурджиев предложил мне поехать с ним
в Германию, где он собирался вновь открыть свой институт и подготовить
постановку балета. Но я, во-первых, не верил в возможность организовать в
Германии работу; во-вторых, сомневался, что смогу работать с Гурджиевым.
Вскоре после прибытия в Лондон я принялся
читать лекции, продолжая работу, начатую в Константинополе и Екатеринодаре. Я
узнал, что Гурджиев отправился вместе со своей тифлисской группой и теми
людьми из моей константинопольской группы, которые к нему присоединились, в
Германию. Он попытался организовать работу в Берлине и Дрездене и собирался
купить помещение бывшего института Далькроза в Хеллеране, около Дрездена. Но
из этого ничего не вышло; а в связи с предполагаемой покупкой произошли
какие-то события, вызвавшие вмешательство блюстителей закона. В феврале 1922
года Гурджиев приехал в Лондон. Разумеется, я сейчас же пригласил его на свои
лекции и представил ему всех, кто их посещал. На этот раз моё отношение к
нему было гораздо более определённым. Я по-прежнему много ожидал от его
работы и решил сделать всё возможное, чтобы помочь ему в организации
института и постановке балета. Но я не верил, что мне удастся работать с ним.
Я снова обнаружил те препятствия, которые возникли ещё в Ессентуках, причём
возникли они ещё до его прибытия. Внешняя обстановка сложилась так, что
Гурджиев сделал очень многое для осуществления своих планов. Главное
заключалось в том, что было подготовлено около двадцати человек, с которыми
можно было начинать работу. Почти готова была (с помощью одного известного
музыканта) и музыка для балета. Был разработан план организации института. Но
для практического осуществления всех этих планов не было денег. Вскоре по
прибытии Гурджиев сказал, что думает открыть свой институт в Англии. Многие
из посещавших мои лекции заинтересовались этой идеей и устроили подписку для
обеспечения материальной стороны дела. Часть денег была немедленно передана
Гурджиеву, чтобы обеспечить переезд всей его группы в Лондон. Я продолжал
читать лекции, связывая их с тем, что сказал Гурджиев во время своего
пребывания в Лондоне. Но для себя я решил, что в случае открытия института в
Лондоне я уеду в Париж или в Америку. Институт в Лондоне наконец открылся,
однако в силу разных причин начать там работу не удалось. Но мои лондонские
друзья и слушатели лекций собрали значительную сумму денег, и на эти деньги
Гурджиев купил исторический замок «Аббатство» (Шато-Приорэ) в Авоне, близ
Фонтенбло, с огромным заросшим парком. Осенью 1922 года он открыл здесь свой
институт. Собралась довольно пёстрая компания: было несколько человек,
помнивших Петербург, были ученики Гурджиева из Тифлиса, слушатели моих лекций
в Константинополе и Лондоне (последние делились на несколько групп).
По-моему, некоторые из них слишком поторопились оставить свои обычные занятия
в Англии, чтобы последовать за Гурджиевым. Я не мог ничего им сказать, потому
что они уже приняли решение, когда сообщали мне об этом. Я боялся, что они
испытают разочарование, так как работа Гурджиева казалась мне не совсем
правильно организованной и потому ненадёжной. В то же время у меня не было
уверенности в своей правоте, и я не хотел им мешать.
Другие пробовали работать со мной; однако по
той или иной причине уходили от меня, полагая, что работать с Гурджиевым им
будет легче. Особенно их привлекла идея найти то, что они называли «сокращённым
путём». В тех случаях, когда они обращались ко мне за советом, я,
естественно, советовал им ехать в Фонтенбло и работать с Гурджиевым. Были и
такие, кто приезжал к Гурджиеву на две недели или на месяц. Это были люди,
которые посещали мои лекции и не хотели принимать самостоятельных решений;
услыхав о решении других, они являлись ко мне с вопросом: надо ли им «бросать
всё» и ехать в Фонтенбло, является ли этот путь единственным путём в работе?
На это я отвечал, что им следует подождать, пока я сам там побываю.
Впервые я приехал в «Аббатство» в конце октября
или в начале ноября 1922 года. Там шла очень оживлённая и интересная работа.
Был выстроен павильон для танцев и упражнений, организовано домашнее
хозяйство, закончен жилой дом и так далее. В целом атмосфера была очень
приятной и оставляла сильное впечатление. Помню один, разговор с Кэтрин
Мэнсфилд, которая в то время жила там. Дело происходило примерно за три
недели до её смерти. Я сам дал ей адрес Гурджиева. Она посетила две-три мои
лекции, а затем пришла ко мне и рассказала, что едет в Париж, где какой-то
русский врач лечил туберкулёз, облучая селезёнку рентгеновскими лучами.
Конечно, на это я ничего не мог ей сказать. Она уже была на полпути к смерти
и, кажется, сама это сознавала. Но при всём этом поражало её горячее желание
наилучшим образом использовать даже последние дни, найти истину, присутствие
которой она чувствовала, но к которой не могла прикоснуться. Я не мог
отказать ей, когда она попросила у меня адрес моих друзей в Париже, с
которыми она могла бы поговорить о тех же самых вещах, что и со мной, но не
думал, что увижу её ещё раз. И вот я опять встретил её в Аббатстве. Вечером
мы сидели в одном из салонов, и она говорила со мной слабым голосом, который,
казалось, шёл откуда-то из пустоты:
— Я знаю, что здесь истина, что другой истины
нет. Понимаете, я давно смотрю на всех нас как на людей, которые потерпели
кораблекрушение и попали на необитаемый остров, но ещё не знают об этом. А
здешние люди это знают. Другие, там, в жизни, всё ещё думают, что за ними завтра
придёт океанский пароход, и всё опять вернётся к старой жизни. Эти уже знают,
что старого пути не будет. Я так рада, что оказалась здесь!
Вскоре после возвращения в Лондон я услышал о
её смерти. Гурджиев был очень добр к ней и не настаивал на её отъезде, хотя
было ясно, что она не выживет. Это вызвало со временем немало лжи и клеветы.
В течение 1923 года я довольно часто приезжал в
Фонтенбло, в Аббатство.
Вскоре после открытия, Институт привлек
внимание прессы, и в течение одного-двух месяцев газеты охотно писали о нём.
Гурджиева и его учеников называли «лесными философами»; у них брали интервью,
печатали их фотографии и так далее.
Собственная работа Гурджиева в тот период, т.е.
с 1922 года, была посвящена, главным образом, развитию методов изучения ритма
и пластики. Всё это время он, не переставая, работал над своим балетом, вводя
в него танцы разных дервишей и суфиев, восстанавливая в памяти музыку,
которую слышал в Азии много лет назад. В этой работе было чрезвычайно много
нового и интересного. Бесспорно, танцы и музыка дервишей воспроизводились в
Европе впервые. И на всех, кто мог их видеть и слышать, они произвели очень
сильное впечатление.
В Аббатстве выполнялись также очень интенсивные
умственные упражнения для развития памяти, внимания и воображения. В связи с
этими упражнениями велась также работа по «имитации психических явлений».
Кроме того, для каждого существовало много обязательной работы по дому,
связанной с домашним хозяйством.
Среди бесед того времени я особенно запомнил
одну, которая относилась к методам дыхания; хотя эта беседа, равно как и
многое другое, что было сделано, прошла тогда незамеченной, она показала
возможность совершенно нового подхода к данному предмету.
«Правильные упражнения, — сказал однажды
Гурджиев, — которые непосредственно ведут к цели, к овладению организмом и
подчинению воле его сознательных и бессознательных функций, начинаются с
дыхательных упражнений. Без овладения дыханием нельзя ничего освоить. Однако
овладеть дыханием не так-то просто.
«Вы должны понять, что существуют три вида
дыхания. Один — это нормальное дыхание. Второй — «вздутие». Третий — дыхание
с помощью движения. Что это значит? Это значит, что нормальное дыхание
протекает бессознательно; оно регулируется и контролируется двигательным
центром. «Вздутие» — это искусственное дыхание. Например, человек говорит
себе, что он будет считать до десяти во время вдоха и до десяти во время
выдоха или будет делать вдох через правую ноздрю, а выдох через левую; всё
это совершается формирующим аппаратом. И само дыхание будет при этом другим,
потому что двигательный и формирующий аппараты действуют, используя разные
группы мышц. Группа мышц, через которые работает двигательный центр,
недоступна формирующему аппарату и не подчинена ему. Но в случае временной
остановки двигательного центра формирующему аппарату даётся группа мышц, на
которые он может влиять и с помощью которых может приводить в действие
дыхательный механизм. Но, конечно, его работа будет протекать хуже, чем
работа двигательного центра, и недолго. Вы читали книги о «дыхании йоги»,
слышали или читали об особом дыхании, связанном с «умной молитвой» в
православных монастырях. Всё это одно и то же. Дыхание, исходящее из
формирующего аппарата, — это не дыхание, а «вздутие». Идея здесь та, что если
человек достаточно долго и часто дышит таким образом при помощи формирующего
аппарата, двигательный центр, который в течение этого периода остаётся в
бездействии, может устать от бездействия и начать работать, как бы «подражая»
формирующему аппарату. В самом деле, так иногда бывает. Но для того, чтобы
это произошло, необходимо соблюдение многих условий: нужны пост, молитва,
кратковременный сон, а также все виды трудностей и тягот для тела. При
хорошем уходе за телом ничего подобного не произойдёт. Вы думаете, в
православных монастырях нет физических упражнений? А вы попробуйте совершить
сотню коленопреклонений согласно всем правилам! У вас возникнет такая боль в
спине, какую не даст ни один из видов гимнастики.
«Всё это имеет одну цель: передать дыхание
нужным мускулам, передать его двигательному центру. Как я сказал, иногда это
приносит успех. Но при этом всегда есть большой риск, что двигательный центр
утратит свою привычку к двигательной работе; и, поскольку формирующий центр
не может работать непрерывно, например, когда человек спит, а двигательный
центр работать не пожелает, сама машина может оказаться в очень печальном
положении. Человек может даже умереть от остановки дыхания. Дезорганизация
функций машины вследствие дыхательных упражнений почти неизбежна, когда люди
пытаются выполнять «дыхательные упражнения» по книгам, самостоятельно, без
должной подготовки. В Москве ко мне обращались многие люди, совершенно
расстроившие правильные функции своей машины так называемым «дыханием йоги»,
которому они научились из книг. Книги, рекомендующие подобные упражнения,
представляют большую опасность.
«Переход дыхания из-под контроля дыхательного
аппарата под контроль двигательного центра никогда не может быть достигнут
любителями. Для того чтобы этот переход произошёл, необходимо довести
организм до крайней степени напряжённости; но самостоятельно человек не
сумеет этого сделать.
«Однако, как я уже сказал, есть и третий путь —
дыхание с помощью движений. Этот третий путь требует большого знания
человеческой машины и применяется в школах, руководимых сведущими людьми. По
сравнению с ним все другие методы оказываются «кустарными» и ненадёжными.
«Фундаментальная идея этого метода заключена в
том, что некоторые движения и позы могут вызвать нужный вам вид дыхания, и
это дыхание будет нормальным дыханием, а не «вздутием». Трудность
состоит в том, чтобы знать, какие движения и какие позы вызывают определённые
виды дыхания — и у людей какого рода. Последнее особенно важно, ибо
люди с этой точки зрения делятся на известное число определённых типов, и
каждый тип должен иметь для одного и того же вида дыхания свои собственные
движения; потому что одни и те же движения вызовут у людей разных типов
разное дыхание. Человек, который знает, какие именно движения произведут у
него тот или иной тип дыхания, уже умеет управлять своим организмом, способен
в любой момент привести в действие тот или иной центр или прекратить работу
какой-нибудь его действующей части. Конечно, знание этих движений и
возможность управлять ими, как и всё прочее в мире, имеет свои степени.
Человек может знать меньше или больше, может использовать своё знание лучше
или хуже. Нам важно лишь понять принцип.
«Это особенно важно в связи с изучением
подразделений центров. Об этом уже несколько раз упоминалось. Вы должны
понять, что каждый центр делится на три части в соответствии с первоначальным
делением центров на «мыслительный», «эмоциональный» и «двигательный». По
этому же принципу каждая из частей в свою очередь делится на две части:
положительную и отрицательную. И во всех частях существуют связанные друг с
другом группы «валиков»; некоторые из них вертятся в одном направлении,
некоторые — в другом. Этим объясняется различие между людьми, то, что
называется «индивидуальностью». Конечно, здесь нет никакой индивидуальности;
дело просто в различиях между «валиками» и «ассоциациями».
Наша беседа проходила в большом павильоне в
саду, который был убран Гурджиевым в стиле «тэкэ» дервишей.
Разъяснив значение различных видов дыхания, он
начал разделять присутствующих на три группы согласно их типам. Там было
около сорока человек. План Гурджиева состоял в том, чтобы показать, как один
и тот же вид движений вызывает у разных людей разные моменты дыхания,
например, у одних — вдох, у других — выдох; как разные движения и позы могут
вызвать один и тот же момент дыхания: вдох, выдох или задержку.
Но этот эксперимент не был завершен. Насколько
мне известно, Гурджиев никогда впоследствии к нему не возвращался.
В течение этого периода Гурджиев несколько раз
приглашал меня приехать пожить в Аббатстве, что было сильным для меня
искушением. Но, несмотря на весь мой интерес к работе Гурджиева, я не мог
найти в ней места для себя и не мог понять её направленности. В то же время я
не мог не видеть, как видел уже в 1918 году в Ессентуках, что в организации самого
дела заключено много разрушительных моментов, что оно должно развалиться.
В декабре 1923 года Гурджиев устроил в Париже,
в театре на Елисейских Полях, демонстрацию плясок дервишей, ритмических
движений и различных упражнений.
Вскоре после этой демонстрации, в январе 1924
года, Гурджиев вместе с частью своих учеников уехал в Америку. Он собирался
читать там лекции и устраивать демонстрации.
В день его отъезда я находился в Аббатстве.
Отъезд этот во многом напоминал мне отъезд из Ессентуков в 1918 году и всё,
что было с ним связано.
По возвращении в Лондон я объявил тем, кто
посещал мои лекции, что в будущем моя работа пойдёт совершенно независимо — в
том же направлении, в каком она началась в Лондоне в 1921 году.