К концу лета я узнал, что
м-р Гурджиев планирует поехать в Америку с длительным визитом — вероятно, на
всю зиму 1925-26 годов. Вопрос о том, что будет с Томом и со мной,
автоматически возник в моем уме, но все быстро решилось: к моему великому
облегчению Джейн сказала нам, что решила поехать обратно в Нью-Йорк, но Том и
я останемся на эту зиму в Приэре.
В один из выходных она взяла нас в Париж и
представила Гертруде Стайн и Алисе Б. Токлас; Джейн как-то убедила Гертруду и
Алису наблюдать за нами в ее отсутствие.
В наши редкие визиты в Париж мы
встречались со многими известными людьми: Джемсом Джойсом, Эрнестом
Хемингуэем, Константином Бранкази, Жаком Лившицем, Тристаном Тзара и другими
— большинство из которых были сотрудниками, в то или иное время, "Литтл
Ревью". Ман Рай сфотографировал нас обоих; Поль Челищев взялся
нарисовать нас. Я помню как Челищев, после двух или трех дней
последовательной работы над моим пастельным портретом, вывел меня из своей
студии, сказав мне, что меня нельзя нарисовать. "Вы выглядите, как все,
— сказал он, — и ваше лицо никогда не спокойно".
Я был слишком юным или
слишком сложным в те времена, чтобы полностью осознать привилегию, если так
можно сказать, знакомства или встречи с такими людьми. Вообще, они не
производили очень сильного впечатления на меня; я не понимал их разговоров и
сознавал их важность только потому, что со мной они говорили весьма
значительно.
Из всех таких людей на меня производили подлинное впечатление
Хемингуэй и Гертруда Стайн. На нашей первой встрече с Хемингуэем, чья книга
"Прощай, оружие" еще не была опубликована, он произвел на нас
впечатление своими рассказами о бое быков в Испании; с большим увлечением он
снимал свою рубашку, чтобы показать нам свои "боевые шрамы", а
затем падал на руки и на колени, еще раздетый до пояса, чтобы изобразить быка
своему первому ребенку, еще очень маленькому в то время.
Гертруда Стайн
произвела на меня величайшее воздействие. Джейн дала мне прочитать что-то из
ее книг — я не помню что это было — что я нашел совершенно бессмысленным; по
этой причине я был неопределенно встревожен перспективой встречи с ней. Она
сразу же понравилась мне. Она оказалась простой, прямой и чрезвычайно
дружелюбной. Она сказала нам, что мы будем посещать ее каждый второй четверг
в течение зимы, и что наше первое посещение должно быть на день Благодарения.
Хотя я беспокоился об отсутствии Гурджиева — я чувствовал, что Приэре,
возможно, не могло быть тем же самым без него — моя неожиданная привязанность
к Гертруде и уверенность, что мы будем видеть ее регулярно, были значительным
утешением.
Гурджиев однажды говорил мне прямо о своей приближавшейся поездке.
Он сказал, что собирается оставить мисс Мерстон заведовать всем, и что мне
будет нужно — так же, как и всем — работать с ней. Мисс Мерстон больше не
беспокоила и не пугала меня, я стал нужнее ей, и я заверил его в том, что все
будет хорошо. Затем он сказал, что важно узнать, как ладить с людьми. Важно
только в одном отношении — научиться жить со всякими людьми и во всех
ситуациях; жить с ними в смысле непротиводействия им постоянно.
Перед своим
отъездом он созвал на собрание некоторых из студентов и мисс Мерстон; только
тех студентов, главным образом, американцев, которые собирались остаться в
Приэре во время его отсутствия — исключая его собственную семью и нескольких
старых студентов, или последователей, которые были с ним многие годы и
которые, очевидно, не были подчинены дисциплине мисс Мерстон. У меня было
чувство, что непосредственная семья Гурджиева, его брат, невестка и трое
детей не были такими же "последователями" или "студентами"
как все остальные, а были просто "семьей", которую он содержал.
На
этом собрании, или встрече, мисс Мерстон подавала чай всем нам. Мне кажется,
что это была ее идея, а также, что она делала попытку "сделать все
возможное", чтобы понравиться тем студентам, которые будут на ее
попечении в течение предстоящей зимы. Мы все слушали, как она и м-р Гурджиев
обсуждали различные стороны функционирования Института — главным образом
практические проблемы — распределение работы и т. д. — но единственным особым
воспоминанием о той встрече было то, как мисс Мерстон обслуживала нас чаем.
Вместо того, чтобы сидеть на одном месте, наливая чай и подавая его нам, она
наливала каждую чашку стоя, а затем подносила ее каждому. Она имела, к
несчастью для нее, физическую привычку — она была столь деликатной, в
действительности, что это казалось своего рода изысканностью — слабо
испускать "дух" каждый раз, как она наклонялась, подавая каждому
его или ее чашку чая. Неизбежно происходил довольно слабый одиночный
"выстрел", при котором она немедленно говорила: "Извините
меня," и выпрямлялась.
Все мы забавлялись и были смущены этим, но никто
не забавлялся больше, чем Гурджиев. Он внимательно наблюдал за ней со слабой
улыбкой на лице, и невозможно было не заметить, как все мы "прислушивались"
к мисс Мерстон. Как будто не в состоянии контролировать себя больше, он начал
говорить. Он сказал, что мисс Мерстон является особым человеком, со многими
качествами, которые могли быть сразу не видны случайному зрителю. (Когда он
хотел, он мог быть очень многословным и цветистым в английском языке). В
качестве примера одного из ее качеств, он сослался на тот факт, что она имела
совершенно исключительный способ обслуживания чаем. Это только мисс Мерстон
подносила чай в сопровождении небольшого резкого "выстрела",
подобно маленькой пушке. "Но так деликатно, так утонченно, — сказал он,
— что необходимо быть бдительным и весьма восприимчивым, чтобы услышать
его". Он продолжал отмечать, что мы должны заметить ее крайнюю
воспитанность — она неизменно извинялась сама после каждого раза. Затем он
сравнил эту ее "грацию" с другими светскими любезностями, заявив,
что она была не только необычной, но даже большого мастерства, совершенно
оригинальной.
Невозможно было не восхищаться самообладанием мисс Мерстон во
время этого безжалостного бесконечного комментария о ее неудачной привычке. В
то время как это был очевидный "пердеж", никто из нас не мог
употребить, даже про себя, этого грубого слова. Так, как Гурджиев говорил об
этом, привычка стала практически "внушающей любовь" нам, заставляла
нас чувствовать симпатию и нежность к мисс Мерстон. "Окончательным
результатом" этой безжалостной игры слов было то, что все мы
почувствовали такую непосредственную, настоящую симпатию к мисс Мерстон,
какой никто из нас не чувствовал прежде. Я часто удивлялся, как тогда так или
иначе Гурджиев использовал эту незначительную слабость в непробиваемом на вид
"панцире" мисс Мерстон для сведения ее с уровня строгого
"директора" к более человеческому представлению в умах присутствовавших.
Было определенно невозможно для нас принимать мисс Мерстон также серьезно с
того времени; и было так же равно невозможно сильно не любить ее — она
казалась, с того времени, даже более человечной и так же подверженной
ошибкам. Что касается меня самого, я никогда не слышал деликатного
"пукания" в своей жизни без того, чтобы это не сопровождалось в
моем уме нежным воспоминанием о мисс Мерстон.
Я не буду теперь заявлять, что
привычка мисс Мерстон заставила меня действительно полюбить ее, но она
определенно привела близко к достижению цели. Именно время, когда мы были
способны работать вместе без трудностей или враждебности, я приписываю ее
привычке или, по крайней мере, моей памяти об этом. Для меня было и остается
невозможным всем сердцем презирать любого, кто является, по какой-нибудь
причине, комической фигурой. Это был трогательный аспект данной истории, и
так как привычка является относительно всеобщей, мы неизбежно смеялись про
себя так же, как и тогда, когда мы смеялись за ее спиной. Даже фраза, что мы
всегда делали вещи "за ее спиной", немедленно, приобретала веселый
оттенок. В действительности, ничего не могло быть более подходящим для нее.
Даже одного ее "выстрела" или упоминания о них было достаточно,
чтобы вызвать в нас взрывы смеха. И мы, как дети, конечно, отпускали
подробные беспощадные шутки об устойчивости стен в ее комнате, разрушающихся
от постоянного заградительного огня.
Со своей стороны, мисс Мерстон
продолжала управлять работой школы, деятельная, строгая и преданная; и со
случайными резкими "выстрелами", всегда пунктуально
сопровождавшимися вежливыми извинениями.