Моя новая работа в
качестве "носителя кресла" или, как я думал о ней тогда,
"стража" занимала большую часть моего времени. Я был освобожден от
всех других обязанностей, за исключением нескончаемых газонов. Я должен был
продолжать косить, но я должен был делать это большей частью до того, как
мистер Гурджиев появлялся утром или после того, как он возвращался в свою
комнату после полудня.
Я никогда не знал — был ли правдой или нет его рассказ
о частичной слепоте. Я предполагал, что это было правдой, потому что я всегда
верил ему без колебаний — он, казалось, не мог говорить ничего, кроме правды,
хотя его манера выражать ее не всегда была прямой.
Мне пришло на ум, что эта
работа носителя кресла и проводника была выдумана для меня, и что он придумал
историю со слепотой, как предлог. Я сомневался в этом только потому, что это
придавало мне преувеличенную важность, исходящую из того, что я не мог
представить себе поведение Гурджиева. Я был достаточно важен просто потому,
что я был выбран, без каких-либо добавочных рассуждений. В последующие недели
— вероятно, всего месяц — я носил это кресло каждый день милями, обычно
следуя за ним на почтительном расстоянии. Я был достаточно убежден в его
слепоте, потому что он часто сбивался с пути, и я должен был бросать кресло и
подбегать к нему, предупреждая его о какой-нибудь существовавшей опасности —
такой, как возможность, часто неминуемая, угодить прямо в небольшую канаву,
которая проходила по имению — а затем мчаться назад к креслу, поднимать его и
снова следовать за ним.
Работа, которой он
руководил в то время, касалась каждого в школе. Там было несколько проектов,
выполняемых одновременно: строительство дороги, для которой намеревались
дробить камень железными колотушками, чтобы произвести камни определенного
размера; прореживание лесной площади, удаление целых акров деревьев, с пнями
и корнями, лопатами и кирками. В дополнение к таким проектам непрерывно
продолжались обычные обязанности по садоводству, прополке, сбору овощей,
приготовлению пищи, домашнему хозяйству и прочему.
Когда бы и сколько бы
времени мистер Гурджиев ни осматривал какой-нибудь проект, я присоединялся к
другим работающим, до тех пор, пока он не был готов перейти к следующему или
вернуться домой. Примерно месяц спустя я был освобожден от обязанности
носителя кресла и вернулся к регулярному кошению газонов и другим постоянным
обязанностям: работе на кухне один раз в неделю, ежедневному дежурству
швейцаром, чтобы открывать двери и отвечать по телефону.
В тот период, когда я
следовал за ним, как я упоминал, я должен был находить время для покоса
газонов, когда мог. Я на время забыл о холме, который, в конце концов, должен
был косить еженедельно, и это вызвало во мне некоторый ужас. Когда я вернулся
к своей обычной регулярной работе, то обнаружил, что без заметного усилия достиг
цели, которую он мне поставил. В момент этого открытия, однажды вечером,
после чая, когда я закончил косить четвертый газон в этот день, мистер
Гурджиев удобно сидел на скамейке, не за столом как обычно, а лицом к
газонам.
Я поставил косилку и пошел
назад к террасе, печальный, в его направлении. Хотя я никогда не любил
газоны, перспектива моей следующей работы вызвала во мне чувство тоски по
ним. Я остановился, как я думал, на почтительном расстоянии от него и ждал. Я
колебался между тем, чтобы сказать ему, или отложить это на будущее.
Через некоторое время он
повернулся в мою сторону, как бы недовольный моим присутствием, и спросил
меня резко, хочу ли я что-нибудь. Я кивнул головой и подошел, встав рядом с
ним. Я сказал быстро: "Я могу скосить все газоны в один день, мистер
Гурджиев".
Он нахмурился, покачал
головой, озадаченный, а затем сказал: "Почему вы говорите мне это?"
Он еще казалось сердился на меня. Я напомнил ему о нашей новой
"работе", а затем спросил его, почти плача, чем я начну заниматься
на следующий день.
Он долгое время пристально
смотрел на меня и как бы не мог вспомнить или даже понять, что я ему сказал.
Наконец, бесцеремонно, нежным жестом он притянул меня к себе бурно и заставил
меня сесть на скамейку около себя, держа руку на моем плече. Еще раз он
улыбнулся мне той далекой, невероятной улыбкой — я упоминал о ней, как о
"благожелательной" — и сказал, покачав головой: "Нет
необходимости работать на лугу. Вы уже сделали эту работу".
Я посмотрел на него,
смущенный и с большим облегчением. Но я хотел знать, что я буду делать —
продолжать косить газоны? Он думал об этом некоторое время, а затем спросил
меня, как долго я собирался оставаться здесь.
Я ответил ему, что
предполагаю уехать назад в Америку на зиму приблизительно через месяц. Он
подумал об этом, а затем сказал, прекратив обсуждение, как будто это было
безразлично теперь, что я буду просто работать в группе с обычными
обязанностями: заниматься садоводством, когда я не буду на кухне или
швейцаром. "Для вас будет другая работа, если вы приедете опять на
следующий год", — сказал он.
Хотя я провел еще месяц
там в тот год, лето, казалось мне, кончилось в тот момент. Остаток времени
был как бы пустым: бессодержательным и лишенным волнений. Те из детей, кто
работал вместе со взрослыми в садах, умели превращать собирание фруктов или
овощей, ловлю копающих сверчков, слизней и улиток, прополку в приятные игры.
Это было счастливое место для детей: мы жили благополучно, без ограничений
строгой дисциплиной и определенными границами и рамками, у нас не было
трудностей кроме часов отдыха: мы ухитрялись устраивать много игр и детских
забав, в то время как неутомимые взрослые смотрели на нас снисходительно,
полуприкрыв глаза.