Мадам де Дампьер сказала мне: «Очень немногие, может, всего два или три человека, полностью восприняли то, что пыталась донести мадам де Зальцманн, и мало кто понимает, какой это труд. Для меня единственная причина, по которой я не бросаю внутреннюю работу, – сознание того факта, что я делаю недостаточно, что этого все еще мало. Нужно продолжать бороться с телом, ограничивать его, поститься и так далее». Потом она добавила: «Несомненно, мадам де Зальцманн отдала вам очень много сил. Когда вы приехали в самый первый раз, она просила меня уделить вам особое внимание».
Совершенно очевидно, что Вселенная существует не ради меня одного, равно как и Работа Гурджиева. В той мере, в какой Работа служит чему-то объективному и истинному, она может увлечь меня лишь наукой служения чему-то объективному и истинному Если окажется, что Работа служит эгоистическим целям, достижению удовольствий или деловой выгоды, значит, учителя, посвятившие себя Работе, не исполнили своего предназначения, значит, я сам не исполнил его, по крайней мере в этом воплощении. Почему такой удивительный человек, как мадам де Зальцманн, тратил на меня время и силы? Ради собственного удовольствия? Ради моего? Мне нужно помнить, какова участь куриц, которые перестают откладывать яйца.
Я многим обязан Учению Гурджиева. Как отдать этот долг? Как служить по-настоящему? В первую очередь нужно работать и стремиться к главному, а именно – к тому, чтобы в нас обитал Дух. У каждого человека в жизни наступает момент, когда он должен суметь признаться себе: «Я больше не ищу славы, денег или удовольствий; у меня есть то, что мне нужно» Нужно все время спрашивать себя: «Что именно я должен делать, чтобы это воплощение не было потрачено впустую?»
* * *
У Мишеля гора забот, и все-таки он пригласил меня на ланч Похоже, что нас с Мишелем сводит судьба, нам необходимо встречаться, и почти всегда возникает чувство глубины общения. Когда мы встретились, я сказал ему, что теперь все взоры обращены на него. Это вряд ли для него новость. Он очень хорошо с этим справляется, в нем нет ни капли тщеславия, и он совершенно открыт. Он сказал: «Я не веду ни одну группу, потому что у меня нет своей». Я уверен, что отчасти он имел в виду, что ему надлежит следовать в Работе желаниям и наставления своего учителя – матери, и поэтому у него нет своей группы. Разумеется, ему надо найти свой стиль, собственные слова и выделить то главное, на что следует направить усилия, хотя суть Работы при этом не меняется. Так же было и с мадам де Зальцманн: она была по-настоящему оригинальна, никого не копировала, но и не привносила ничего только от себя.
Мишель сказал, что Калиюга (нынешняя эра, согласно индийской космологии последняя из четырех и самая худшая) и подобные понятия отражают скрытую и непреложную реальность. Он также заметил, что истинный учитель – это тот, кто способен поклониться чему-то высшему. Лишь тогда учитель внушает к себе уважение.
Потом он сказал: «Я не могу вспомнить случая, чтобы человек под влиянием Работы так преображался, чтобы это распространялось и на обычную жизнь. Человек преображается лишь ненадолго, на время медитации, но это состояние в обычной жизни утрачивается». Я не был уверен, что до конца понимаю, о чем он говорит, но в его голосе слышалась горечь и большая печаль. Без сомнения, он вынужден приносить большую yajna. Это непросто. Я ощутил к нему прилив дружеских чувств и тепла. Я подарил ему экземпляр своей книги, которая недавно вышла, и сделал в ней надпись в таком духе. Я сказал ему, что понимаю, как тяжело ему придется, и что всеми силами готов помочь. Он ответил: «У меня такое чувство, будто мы братья». Я уверен: духовное родство важнее и прочнее кровного.
* * *
Во время медитации в Мезоне я испытал неожиданно сильные ощущения; в области над головой я отчетливо ощущал чье-то присутствие, оно почти давило, и все же в теле была легкость. После медитации Мишель сообщил новости о мадам де Зальцманн. Он особенно подчеркнул то, о чем мы с ним говорили у него дома несколько лет назад: что мы все члены семьи мадам де Зальцманн. Он сказал: «Я хочу передать вам новости лично. У нее рак мочевого пузыря, ее оперировали два года назад в Нью-Йорке, но опухоль распространяется. Недавно ее снова оперировали, в основном для того, чтобы облегчить боль. Она уже дома, и, может быть, осенью она сможет встретиться с некоторыми группами. Однажды она сказала с таким сожалением, будто между нами река, а она на другом берегу, что ей хотелось бы работать с нами». Потом он стал говорить о чем-то другом. Он не терял самообладания, просто спокойно излагал все как есть.
* * *
Мне пора уезжать из Парижа. Мадам де Зальцманн умирает. Для Работы заканчивается эра. Нет сомнения, что придет новый рассвет. Почти наверняка Мишель станет ярким светилом, но время покажет, какие новые звезды взойдут на небосклоне. И для меня лично целая эпоха подходит к концу. Единственные, кого я могу назвать учителями, – это Кришнамурти, мадам де Зальцманн и миссис Уэлч. Кришнамурти умер несколько лет назад, мадам де Зальцманн уже недолго оставаться с нами, а миссис Уэлч перестала быть моим учителем в начале восьмидесятых: когда я начал работать с мадам де Зальцманн, она решила стать старшим советником и коллегой. В разных концах света у меня есть товарищи и ученики. Как много надо сделать, как мало мы понимаем. Господи, помилуй.
* * *
Вчера мадам де Зальцманн умерла. Ее эпоха завершилась. Представители старшего поколения уходят один за другим. Учителя помогают нам ощутить связь с источником, помогают задавать вопросы и находить на них ответы. Как по-настоящему принять эстафету?
Получив известие о ее смерти, мы с женой долго сидели в тишине. Меня охватили неодолимые чувства, и я разрыдался. Вскоре нужно будет уладить много дел, многим позвонить. Я колебался, стоит ли ехать в Париж, чтобы проводить мадам де Зальцманн в последний путь. Я вернулся из Парижа всего восемь дней назад и устал от переездов, к тому же придется потратить немало денег. Но я не могу не поехать. Мадам де Зальцманн была моим учителем, особенно последние десять лет. Она была неизменно добра ко мне, щедро дарила свое время, силы и внимание. Я обязан ей всем своим пониманием Работы. Я должен посвятить себя тому, чему посвятила себя она. Мне нужно ехать в Париж. Тем более, что ни Уэлчи, ни кто-то из их группы не смогут быть там.
В Галифаксе в Доме Работы с шести вечера до полуночи прошло необычное собрание, в котором чередовались медитация, чтения, танцы и музыка. Разные люди, которые знали мадам де Зальцманн, рассказывали о своем опыте общения с ней. Работа всем пошла на пользу, она дала нам ясность чувств: мы собрались не для того, чтобы сожалеть или горевать, а чтобы выразить благодарность и снова ощутить связь с той силой, которая призвала нас. Весь вечер был необычайно тихим и полным глубоких переживаний.
Поздно вечером я позвонил Уэлчам. Я чувствовал, что им нужна поддержка – может, больше, чем любому из нас. В конце концов мы по-прежнему можем звонить им и обращаться з советом. А они кому теперь могут позвонить? Кто теперь их на ставник? Или к кому им обратиться за советом? Я чувствовал, что должен позаботиться о них. Я прочитал им отрывок из дневника – запись, сделанную в декабре 1988-го, о том, как мадам де Зальцманн спросила: «Если бы Бог был рядом с вами и не прикасался к вам, или, по крайней мере, вы думали бы, что Он не прикасается, как бы вы попросили Его прикоснуться к вам? Как бы вы открылись Ему?» Они были глубоко тронуты.
Я проснулся сегодня утром, и в ушах у меня звучал голос мадам де Зальцманн; она произнесла слова, которых я ни разу не слышал от нее при жизни: «Я вижу, что человек – это часть Вселенной, и Вселенная часть человека».
Кто знает, в каком мире, в каком облике она будет теперь работать. Я снова вспомнил полные веры слова Ригведы, вселяющие истинную надежду и напоминающие мне о столь многих речах мадам де Зальцманн: «Многих рассветов еще не знавала земля».
* * *
Я только что вернулся с церемонии прощания с телом мадам де Зальцманн. Когда я вошел в комнату, то инстинктивно приложил руки к груди, приветствуя ее по-индийски. В торжественные моменты, наверное, во мне всплывает то, что было заложено в детстве в Индии. Присутствие мадам де Зальцманн ощущалось невероятным образом даже после смерти. Казалось, она вот-вот заговорит. Мне то и дело чудилось, что я уловил движение ее губ.
Пока я сидел возле ее гроба, в голове пронеслось много мыслей. Я вспомнил о связанных с ней событиях в моей жизни. Как мы встретились в первый раз, как я опоздал, а она сказала: «Важно не поддаваться импульсивной реакции». И потом, как она говорила: «Вы пытались помочь?»; «Не может быть, чтобы кто-то был бесполезным»; «Вы похожи на меня в молодости, та же решительность и надменность». Я вспомнил, как посещал с ней квартиру Гурджиева, и как она настояла на том, чтобы я записал ее номер телефона в Англии, чтобы мог связаться с ней, когда она будет в отъезде, и так далее. Столько озарений, столько глубоких переживаний связаны с ней, с нашими встречами. Теперь я здесь, чтобы проститься.
Примерно через час я вышел из комнаты и несколько минут говорил с Мишелем. Он предложил мне кофе; я сообщил ему, что доктор Уэлч просил рассказать о работе групп в Нью-Йорке, Торонто, Галифаксе и других местах, и объяснил, почему Уэлчи не смогли приехать. Мишель был явно рад, что я приехал. Он спросил, был ли я на групповом занятии в Мезоне две недели назад, когда он говорил, что мы все – семья мадам де Зальцманн. Он сказал, что в последние два месяца мало спал. Однажды он встал ночью, чтобы встретить сына в аэропорту, и упал на пол от головокружения. Разумеется, он стремится одержать победу над своим телом, и это ему непременно удастся.
Я сказал Мишелю, что, сидя возле мадам де Зальцманн, я неожиданно подумал: в ее лице я встретил лучшее, что было на Западе, и теперь могу вернуться в Индию. Странно! Он решил, что мой сон говорит о том, что мир един, но в нем действуют различные силы. Но, может, я толком не разобрал его слов. В любом случае, не знаю, что он имел в виду.
Прежде чем уйти, я снова вернулся к мадам де Зальцманн. В этот раз я сел с другой стороны, которая была лучше освещена. Я сидел там полчаса или около того. Я поблагодарил мадам де Зальцманн от имени Уэлчей, моей жены и нашей группы и попрощался за всех нас. В комнате невероятным образом ощущалось ее присутствие. У нее было строгое выражение лица, но к себе она была не менее требовательна, чем к другим. Казалось, она вот-вот заговорит. На занятиях в группах я уверял себя, что она не откажется ответить на мой вопрос, если я, задав его, буду улыбаться. Я подумал: сработает ли эта штука теперь? Я улыбнулся, больше в душе, чем внешне и ощутил, что она улыбнулась в ответ и сказала: «Да!»
* * *
Я только что вернулся со службы в русской церкви святого Александра Невского в Париже, на рю Дарю, 12. Вряд ли следовало ожидать чего-то особенного от торжества с участием около двухсот пятидесяти человек. Собрались в основном французы и англичане, было несколько американцев. Атмосфера была тихая и торжественная. Но ложкой дегтя оказались безразличие и черствость служителей, которые заведовали организацией. В частности, после того как служба завершилась, когда все выстроились в очередь к гробу, чтобы попрощаться с телом, деятельный служитель все время смотрел на часы и пытался поторопить людей. Я понимаю, что потом должны были состояться другие похороны, но суета и просьбы поторапливаться были очень не к месту.
Я подумал, как следовало бы подобающим образом отметить это событие – великий переход мадам де Зальцманн в иной мир. Можно было собраться в Мезоне, устроить прощальный вечер с чтениями, танцами и музыкой – по крайней мере для тех, кто близко ее знал и кто с ней работал. Это могло бы стать поводом для напряженной внутренней работы -во всех видах Работы. Я не сомневаюсь, что мадам де Зальцманн одобрила бы это. Потом, ради публики, можно было бы устроить службу в церкви. Нелегко разобраться, что на самом деле нужно, правильно и полезно, сохраняя творческое равновесие на всех уровнях и ступенях, на которых действует личность, подобная мадам де Зальцманн.
На улице, когда мы вышли из церкви, Мишель обнял меня. Я с глубоким сочувствием сказал ему: «Господь да благословит вас!» На его плечи легло такое бремя.
Одна эпоха теперь закончилась, возможно – для мира, несомненно – для Работы и для меня лично. Каким замечательным учителем была мадам де Зальцманн! Все, кто соприкасался с ней, ощущали особую благодать. Она была подобна горам, в которых отзывалось лишь эхо истинного поиска связи с высшей энергией. В то же время у нее было безгранично щедрое сердце. Всякий, кто был ее учеником, помнит ее беспристрастный проницательный взгляд и читавшийся в нем настойчивый призыв. Не ответить на этот призыв значило прожить свою жизнь впустую.
Господь да благословит вас, мадам де Зальцманн, где бы вы теперь ни работали!
Париж, май 1990, Галифакс, май 1990