Через несколько месяцев после того, как я вернулся из Парижа, я написал мадам де Зальцманн:
«По мере того как время, проведенное с Вами, уходит в прошлое, я ощущаю все большее смятение. Что тогда казалось ясным, теперь источник сомнений. Меня снова одолевают мысли о том, что все бессмысленно и любые усилия тщетны. В частности, мне трудно что-то от себя требовать. И что-то во мне все с большим успехом находит оправдание. Я не хочу жить ради низменных позывов, но, похоже, не в состоянии ответить на призыв свыше. По-настоящему меня не увлекает ничто, кроме Работы, но при этом я все равно не работаю. Я знаю, что должен работать, но забываю об этом, словно вообще ничего никогда об этом не слышал. Я прихожу к выводу что мне очень помогает Работа с другими людьми».
Это было летом 1982 года, когда в Париже, Лондоне и Нью-Йорке кипела работа над фильмом о гурджиевских танцах. Осенью пришел ответ от мадам де Зальцманн:
«Мне очень хорошо понятно состояние, о котором Вы говорите. Вы на пороге новых возможностей, но Вам нужно упорно работать, иметь волю принять решение, которое нелегко будет выполнить. В этот момент одних лишь идей мало. Есть сила, высшая сила; она внутри нас, но не действует через нас, пока наше состояние препятствует этому – пока нет гармонии между центрами. На этом этапе от идей толка нет, человек должен ощутить свою немощь, прочувствовать, пострадать от этого и все свое внимание обратить на установление внутренней связи, которая откроет дверь высшей энергии. Мы можем основательно поработать над этим, когда Вы приедете. Я приезжаю специально для того, чтобы заняться с учениками танцами, — в фильме должна была показана новая стадия Работы».
* * *
Встреча с мадам де Зальцманн, как всегда, была чудесной. Я все больше убеждаюсь в том, что мне надо учить французский, потому что ей трудно выражать оттенки смысла на английском, хотя ей вряд ли нужен какой-либо язык вообще. Она, без сомнения, все понимает даже без единого слова. И она говорит с такой силой, что ее речь воспринимается почти физически. Однажды я сказал миссис Уэлч, что человек понял бы суть и вес слов мадам де Зальцманн, даже если бы она говорила по-китайски!
Она снова говорила о необходимости ощущать свою немощь. «Страдать из-за того, каков ты есть, – вот преднамеренное страдание». Это не ее слова, но то, как я их понимаю. Тело нужно ограничивать, но не мучить.
Мадам де Зальцманн сказала: «Тело и сознание не понимают друг друга. Если тело это чувствует, оно что-то получает и начинает содействовать. Тело должно стать инструментом. Если необходимо, наказывайте тело. Можно сказать себе: "Пока не установится связь, не буду есть". Можно отказать телу в каком-нибудь другом удовольствии».
Мадам де Зальцманн говорила о двух потоках энергии. Когда человек открыт вертикальному потоку, формируется астральное тело. Другой поток, горизонтальный, – это энергия физического тела. Эти потоки не существуют один за счет другого или вместо другого. Без вертикального потока в нашей жизни нет смысла. Но без другого потока энергии в мире невозможно никакое действие. Чтобы стать целостным, нужно осознавать оба потока».
Она сделала жест рукой, который впервые для меня открыл смысл крестного знамения. Она добавила: «Никто не может сделать это за другого. Иначе для него это может быть даже опасно».
Мадам де Зальцманн попросила меня встретиться с ней еще раз перед возвращением в Канаду. Ее щедрость и теплота просто переходят все границы. Она очень занята: столько людей приезжают с ней встретиться. Я и просить не смел, а она пригласила меня еще раз. А когда она заносила мое имя в записную книжку, она не могла вспомнить мою фамилию! Очевидно, что имя – это просто какая-то условность. Слишком дорожить своим именем и беспокоиться о собственной значимости (что я обычно и делаю) – значит увлекаться внешней мишурой, а не тем, что истинно.
Чем больше я осознаю, в каком я неоплатном долгу перед старшими учениками, тем больше меня это пугает. Я вижу, какой высокой жизнью живет мадам де Зальцманн и как велико ее сострадание, и я начинаю понимать, почему Симон, сын Ионин, был так потрясен собственным ничтожеством в присутствии Христа. «Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный», – сказал он.
Мадам де Зальцманн рассказала об одном эпизоде, случившемся в последние годы жизни Гурджиева. Она приехала к нему в Швейцарию. Он выглядел очень печальным и подавленным. Она спросила у него: «Вы переживаете потому, что мы недостаточно работаем? Мы чего-то не делаем?» Он с большой горечью сказал ей, что между тем, что нужно сделать, и тем, что удалось, огромная пропасть. Он чувствовал сострадание к ученикам и при этом понимал, что не может совершить Работу вместо них. Потом он жестом попросил ее пойти и поиграть на пианино.
В глазах у мадам де Зальцманн стояли слезы; она вспоминала об этом так живо и с таким чувством, что я инстинктивно взял ее за руку. Она очень тепло улыбнулась. Я ощутил, что она чувствует в отношении меня то же, что Гурджиев чувствовал в отношении нее, – огромную пропасть между тем, что нужно, и тем, что достигнуто. Я ощущал свою немощь, свое ничтожество. Я понимал, что не делаю того, что требуется.
Переписка, июль–август 1982, Нью-Йорк, декабрь 1982