Я узнал от знакомого, что квартира Гурджиева на рю де Колонель Ренар находится в собственности парижских групп. Я подумал, что должен ее увидеть, и при встрече сказал об этом мадам де Зальцманн. Она посмотрела на меня испытующим взглядом, из тех что пронизывают тело и душу, и спросила: «Зачем?»
Я был сражен наповал. Я оказался совершенно не готов к такому повороту. Мне думалось, я обращаюсь с совершенно невинной и обыденной просьбой. В конце концов, зачем держать квартиру, если посвятившие себя Работе люди не могут ее посетить? В голове царила полная сумятица. Я не знал, что ответить и что подумать. Я был как животное, которое, внезапно увидев яркий свет, оцепенело от страха. В глубине души я паниковал, а она, не отводя взгляда, снова повторила: «Зачем?»
По объективным меркам весь эпизод длился недолго, но для меня время словно замедлилось. Я так жалел, что нельзя взять слова обратно. А теперь пришлось взглянуть в лицо самому себе. Почему я хотел увидеть то место? Почему я вообще хотел что-то делать? Разве я встречаюсь с мадам де Зальцманн для пустой беседы? Разве она тратит на меня время и силы ради моих прихотей? Было ясно, что мне придется ей ответить и что от нее ничего не скроешь, даже то, что я попытался бы скрыть от самого себя.
Наконец я сказал: «Я не могу назвать особой причины, по которой хотел бы увидеть квартиру. До вчерашнего дня я даже не знал, что она существует. С моей стороны это просто любопытство – вроде интереса к слухам». После сравнительно длинной и неуютной паузы я добавил: «А еще я надеялся, что, может, испытаю там нечто, какие-то особые чувства».
Она очень тепло улыбнулась и сказала: «То, что вы говорите, правда. Человеку свойственно желать что-то получить, особенно даром. Разумеется, вы должны увидеть эту квартиру. Вам важно ее увидеть. Но вы должны увидеть ее правильно, не как попало. Я покажу ее вам сама. Приезжайте завтра. В десять».
Я не мог понять, как это случилось. Словно в сказках, в которых непутевый герой не знает, что делает или что должен делать, но какая-нибудь фея, или девушка, или животное вовремя приходит ему на помощь, дает намек, какую-то подсказку; и он добивается успеха, хотя сам не справился бы. Я вовсе не выказал себя серьезным, умным и доходящим до сути искателем сокровищ духа, каковым иногда себя считал. Но вот на следующий день я вместе с мадам де Зальцманн оказался в машине, направлявшейся к дому, в котором жил Гурджиев. Я больше не горел желанием увидеть это место, но теперь выбора у меня не было. Я не могу увидеть квартиру как попало, но не знаю, как подняться на иной уровень восприятия.
Накануне я попытался проверить один факт, который всплыл из сумбура в моей голове, но в тот момент не нашел достоверных источников. Я вспомнил, как читал когда-то, что в двадцатых годах Кришнамурти недолго жил на той же самой улице. Я упомянул об этом в разговоре с мадам де Зальцманн. Ее это заинтересовало, и несколько минут мы обсуждали, что было бы, если бы Кришнамурти и Гурджиев случайно повстречались на улице. Что бы они сказали друг другу? Я сообщил ей, что, по-моему, Кришнамурти был самым традиционным антитрадиционалистом, а Гурджиев представляется мне самым нетрадиционным традиционалистом. Я был весьма доволен, как по-умному это сформулировал, и даже ей, казалось, это понравилось. Когда машина завернула за угол, она вдруг замолчала, словно готовилась встретиться с кем-то лицом к лицу.
Машина остановилась, и она повела меня наверх по лестнице здания, где находилась квартира. Она не сразу разобралась с ключами и долго открывала дверь. Мадам де Зальцманн проводила меня поочередно в каждую комнату, подробно рассказывая о ней, с неодобрением замечая произошедшие перемены. Многие картины, мебель и прочее отреставрировали или переставили. По ее мнению, только в спальне, единственной из всех комнат, еще сохранилась прежняя обстановка. В этой уединенной комнате, в которой он часто лично принимал посетителей, на полках, где раньше хранились различные продукты, теперь стояли книжки. Ее особенно тревожило стремление некоторых учеников изображать Гурджиева «правильно». В какой-то момент она сказала: «Они ставят туда книги, чтобы придать ему ореол учености. Хм! Там у него хранилось кое-что поинтереснее: настоящая еда!»
Размышляя об этом потом, я понял, что в Работе важно не впадать в ханжество. Когда говоришь себе: «Надо сделать то» или «Надо сделать это», – в итоге всегда приходишь к конфликту порока и добродетели или к противоречию между личной свободой и навязанной извне дисциплиной. Человек должен видеть, что он из себя представляет, чего ему не хватает, в чем он нуждается. Если он видит, тогда изнутри ищет благоприятных условий – как растение разворачивается в ту сторону, где больше света. Это не вопрос из области этики; проблему решает лишь наука бытия. Нужно искать, не теряя свободы. Когда человек понимает, что ему что-то нужно: помощь, совет, другие люди, воздаяние, -тогда дисциплина и послушание поддерживают свободу, а не противоречат ей. Тогда человек сам приходит к дисциплине и послушанию, ищет свободы не столько для себя, сколько от себя.
Если я спрашиваю, будучи свободным, я оказываюсь на распутье. Что я такое? Я понимаю: я не могу совершить то, что должен, но ничего не может совершиться без меня. Я не могу, но все равно это нужно, и я должен сыграть определенную роль. В моей власти позволить, чтобы все совершилось во мне. Первый раз мы отрекаемся, когда бездействуем; второй – когда действуем в эгоистических целях.
Когда мы оказались в гостиной, мадам де Зальцманн предложила: «Давайте немного поработаем». Мы сидели в тишине минут пятнадцать. В отличие от того, как обычно протекают занятия, она ничего не говорила и не вела медитацию, но меня заставляло работать само ее присутствие.
Прежде чем мы ушли, мадам де Зальцманн сказала: «Рядом с мсье Гурджиевым каждый чувствовал невероятную свободу быть тем, кем хотел. Он угощал людей едой и питьем – даже заставлял пить слишком много, – чтобы эта свобода лучше ощущалась. Но при нем нельзя было вести себя как попало. В нем всегда ощущалось нечто высшее».
Без сомнения, рядом с мадам де Зальцманн я всегда чувствовал невероятную свободу быть просто самим собой, не отягченным страхами, желанием понравиться или притворяться с кем-то. Однако общение с человеком более высокого уровня обязывает. Очевидно, что, находясь рядом с ней, я не мог вести себя как попало.
Париж, май 1980, Галифакс, июнь 1980