Хотя Гурджиев и не оставил преемника, мне известны по меньшей мере трое из его учеников, достаточно сведущих, чтобы передавать суть его сверх-знания. Быть может, есть и другие…
Одной из своих учениц Гурджиев доверил работу во Франции1. После того, как он умер, ей приходилось решать сверхсложные задачи.
Однажды, разговаривая с ней о "сверхсложности", я спросила: а что бы я могла сделать полезного? У меня уже тогда была идея написать книгу.
— Но как я осмелюсь писать о Гурджиеве, не имея для этого мозгов?.
— Но ведь Вы не против него, а за? Ведь так?
Такая простота ошеломила меня. Я могла сказать только: — Вы же меня знаете.
— Так попытайтесь, — сказала она.
И вот я пытаюсь.
Долгое время я раздумывала над тем, как лучше представить Гурджиева людям, относящимся к нему с предубеждением. Я все время твердила себе: "Не могу, я мало знаю". Я не могу понять все эти научные таблицы и диаграммы, иллюстрирующие его идеи, и не смогу понять их даже под страхом смертной пытки. Наверное, все это из-за моей аллергии на таблицы. Когда мне нужно было пройти куда-то в незнакомом городе, я никогда не могла ориентироваться по нарисованному плану. Но если мне объясняли дорогу на словах, я никогда не испытывала затруднений. Единственно, как я могу учиться – это задавать вопрос за вопросом. И если бы нашелся такой человек, который взял на себя труд терпеливо, шаг за шагом, отвечать на все мои вопросы о Гурджиевских таблицах, тогда, пожалуй, я бы их поняла. Да, конечно, я знакома с ними в общих чертах; но знать и объяснять их – это нечто иное.
Зато я знаю, что мне понятны другие аспекты учения Гурджиева, и их я могу объяснить. Кроме того, невозможно знать все, но можно понимать что-то.
"…Вы должны давать другим, вы должны учиться не только понимать, но и объяснять; и вы увидите, что можете понять определенные вещи, только объясняя их другим…" Вспомнив это, я подумала: на что же я гожусь, если не могу сделать это усилие? Как еще я могу отблагодарить Гурджиева за то, что он научил меня жить более сознательной жизнью?
Я решила, что для начала могу использовать его собственные слова.
Но, во-первых, нужно понимать, что эти идеи не для всех доступны. Большинство людей не хотят и не могут их понять. Что ж, тем, чьи способности и стремления находятся на другом уровне, могут помочь священники, евангелисты, билли грэхэмы2 и т.д.
Во-вторых, необходимо объяснить это жесткое разделение. Это сделал сам Гурджиев3:
Вопрос: Если древнее знание сохранилось, если вообще существует знание, отличающееся от нашей науки и философии или даже превосходящее ее, почему же тогда оно так тщательно скрыто, почему не сделано общим достоянием? Почему люди, обладающие этим знанием, не желают, чтобы оно перешло в общий поток жизни ради лучшей, более успешной борьбы против обмана, зла и невежества?
Гурджиев: На это есть два ответа. Во-первых, это знание не скрыто; во-вторых, по самой природе своей оно не может стать общим достоянием. Я докажу вам, что знание гораздо более доступно для тех, кто способен его усвоить, чем обычно полагают; вся беда в том, что люди или не желают знания, или не в состоянии его принять.
Но прежде всего необходимо понять другое, а именно — почему знание не может принадлежать всем, не может даже принадлежать многим. Таков закон. Вы не понимаете этого, потому что вам непонятно, что знание, как и всё прочее в мире, материально. Оно материально, и это означает, что оно обладает всеми характерными признаками материальности. Один из главных признаков материальности — это то, что материя всегда имеет предел, т. е. количество материи в данном месте и при данных условиях ограничено… Материя знания обладает совершенно разными качествами в зависимости от того, берётся ли она в малых или в больших количествах. Воспринятое в большом количестве в данном месте, скажем, одним человеком, знание даёт прекрасные результаты; но взятое в малом количестве (т. е. каждым человеком из большого числа людей), оно или совсем не даст никаких результатов, или, против ожидания, может принести даже отрицательные результаты. Таким образом, если некоторое количество знания распределить между миллионами людей, каждый индивид получит очень немного, и это небольшое количество знания ничего не переменит ни в его жизни, ни в его понимании вещей. И сколько бы людей ни получило это небольшое количество знания, в их жизни ничего не изменится, разве только она, может быть, станет более трудной.
А если, наоборот, большие количества знания сосредоточить в малом количестве людей, тогда знание даст очень значительные результаты.
На первый взгляд эта теория кажется несправедливой, ибо положение тех, кому, так сказать, отказано в знании, чтобы другие могли получить большую его часть, представляется очень печальным и незаслуженно более тяжёлым, нежели оно должно быть. Однако на самом деле обстоятельства совсем не таковы, и в распределении знания нет ни малейшей несправедливости.
Фактически, огромное большинство людей не желает никакого знания; эти люди отказываются от своей доли и не берут даже ту его часть, которая приходится на них в общем распределении для нужд повседневной жизни. Это особенно очевидно во времена массовых безумств, таких, как войны, революции… когда люди как будто теряют даже и ту малую крупицу здравого смысла, которой они обладали, и превращаются в совершенных автоматов, огромными массами отдаваясь полному уничтожению, теряя даже инстинкт самосохранения. Вследствие этого громадные количества знания остаются, так сказать, невостребованными и могут быть распределены среди тех, кто понимает их ценность.
В этом нет ничего несправедливого, потому что те, кто получает знание, не присваивают ничего чужого, не лишают других чего бы то ни было. Они берут только то, что отвергнуто другими как бесполезное, что всё равно будет утрачено, если они его не возьмут.
Собирание знания некоторыми людьми вызвано тем обстоятельством, что другие люди это знание отвергают.
Другой аспект состоит в том, что никто ничего и не скрывает; тут нет никакой тайны. Но приобретение или передача истинного знания требует огромного труда и больших усилий как со стороны того, кто получает, так и со стороны того, кто даёт. И те, кто-обладают знанием, делают всё, что могут, чтобы передать и сообщить его возможно большему числу людей, облегчить им приближение к знанию и подготовку себя к восприятию истины. Но никому нельзя передавать знание силой, а, как я уже говорил, непредубеждённое рассмотрение жизни среднего человека, знакомство с тем, что наполняет его день, с вещами, которые его интересуют, сию же минуту покажет, правомерно ли обвинять людей, владеющих знанием, в том, что они скрывают его, не желают передавать народу, не хотят учить других тому, что знают сами.
Знание не может прийти к людям само собой, если они не проявят усилий со своей стороны. Они прекрасно это понимают, когда речь идёт об ординарном знании, но в случае большого знания, если они вообще допускают его существование, они предпочитают ожидать чего-то совсем иного. Каждый хорошо знает, что если человек хочет, например, научиться китайскому языку, на это потребуется несколько лет напряжённой работы; каждый знает, что для усвоения основ медицины нужно пять лет, а для изучения музыки или живописи раза в два больше. И всё-таки существуют теории, которые утверждают, что знание может прийти к человеку без особых усилий с его стороны. Само существование таких теорий поясняет, почему знание не может прийти к людям.
В то же время важно понять, что независимые усилия человека достичь чего-то в этом направлении также могут не дать результатов. Человек обретает знания только с помощью тех, кто им обладает.
Нужно учиться у того, кто знает.
К тем, кто учился у Гурджиева, предъявлялось лишь одно требование – работа. Не требовалось ни изменять свою природу, ни забрасывать дела, ни "уходить от мира". Но "работа" должна была быть на первом месте, иначе ничего нельзя было достичь. Вначале это представляло огромную трудность.
Когда я впервые услышала о концентрации на основной цели, я вспомнила свою подругу-пианистку, которая несколько недель в году преподавала в одном из больших американских женских колледжей. Первое, что она обычно говорила новой группе: "Вы должны понять, что если вы действительно собираетесь стать пианистками, у вас ничего не получится".
Подобные предрассудки не один год были моей основной проблемой (как, я думаю, и у каждого из нас). Помню, когда я писала свою книгу "Огненные фонтаны", то решила перестать ходить к Гурджиеву каждый день; я не могла одновременно писать книгу и интенсивно заниматься. Такое разделение энергии шло в ущерб книге, а я хотела поскорей закончить ее, так как отчаянно нуждалась в деньгах.
Однажды я сказала Гурджиеву, что какое-то время не буду приходить к нему каждый день.
— Почему? – спросил он.
— Потому что я хочу закончить свою книгу.
— Книга – ничто, — сказал он. – Потом может быть слишком поздно. Смотрите, как бы Вам не пришлось кусать локти.
В общем, я забросила писательство и продолжала ходить к нему, как и раньше. И как всегда, когда вы делаете правильное решение, "судьба" поворачивается к вам лицом. Вскоре Гурджиев на три месяца уехал в Америку, и у меня оказалось три свободных месяца для работы над книгой.
В одной из ее частей я описала трудности, через которые не один год проходила, стараясь принять его знание. Я назвала эту часть "Жизнь за жизнь".
Гораздо позже (после того, как я вернулась во время войны в Америку) я спросила свою соседку – простую, серьезную женщину – заинтересовал ли ее Гурджиев.
— Да, это интересно, — сказала она, — но все это не для меня. Неужели Вы думаете, что я могу это понять? Я всего лишь домохозяйка. У меня есть муж и двое детей, и я их очень люблю. Глядя на Вас, видно, что Гурджиев дал Вам нечто; но что он может дать мне и моей семье?
На этот трудный вопрос у меня было слишком много ответов. Да и непросто было ответить на него в двух словах.
После этого соседка однажды спросила Дороти4:
— Что же в Вас есть такое, что дает мне чувство глубочайшего спокойствия? Как бы я хотела стать похожей на Вас!
Как всегда, Дороти ответила простыми словами, умудрившись при этом передать суть Гурджиевских теорий. Она не использовала никаких терминов, а говорила самым простым языком.
— Как замечательно! – воскликнула соседка. – А где еще я могу узнать об этом?
Гурджиевское учение можно сравнить с одной из распространенных в наши дни теорий. Сейчас многие читают и обсуждают философию Дзен. Но что касается меня, доктор Судзуки – интерпретатор дзен-буддизма, популярный на Западе – никогда не смог бы стать для меня (и для других членов нашей группы) учителем.
Что делать с такой терминологией, как: "Конечное бесконечно… Праджна покоится в объятиях Пустоты… сила должна быть несильной, что достигается безразличием, не различающим различий… и т.д."? Нет, нет, если бы Гурджиев предлагал такие вещи, мы никогда бы к нему не пришли.
А вот маленькая книжка Юджина Херриджела "Дзен в искусстве стрельбы из лука" странным образом очень тесно пересекается с методом обучения Гурджиева. Все, что открыл Херриджел за шесть лет своего обучения, может служить руководством по психологическим наставлениям Гурджиева, и может помочь понять, почему сверх-психология начинается там, где заканчивается наша традиционная психология.
О Гурджиеве можно сказать и такими словами:
Человек находится в плену у Природы, его сверхъестественная часть пассивна и сокрыта от него. Как бы он ни напрягал свой обычный рассудок, он не отыщет в себе ничего, кроме разума, чувств и ощущений. Лишь получая поддержку, наставление и откровение, с глубокой верой, горячим желанием и несгибаемым намерением, он сможет "родиться вновь".
"Возрождение" – точная наука, величайшая на свете.
Не так давно я решила прочесть книгу Сартра "Бытие и небытие". Я всегда думала, что в экзистенциализме должно быть что-то такое, но не испытывала к нему особого интереса, зная, что вряд ли это может сравниться с Гурджиевским сверх-знанием.
Я начала читать – и действительно впала в "небытие": "Свобода, желающая свободы себе, есть факт бытия-не-являющегося-бытием и которое-то-что-не-есть-бытие, служащее идеалом бытия". Или вот: "Возможное является собственной структурой. Бытие-в-себе никогда не возможно или не невозможно. Бытие есть. Бытие есть в себе. Бытие есть то, что оно есть".
Я поняла, что открыла новую Вавилонскую башню. Эта книга – квинтэссенция того, что Гурджиев называл "философствованием — переливанием из пустого в порожнее". ("Только философ может понять других философов", — говорил он. – "Подлинным очарованием обладают дети и животные. Они не философствуют".).
Что же такого открыл Сартр относительно того, как "познать себя"? познать кого-то еще? Что нужно знать для того, чтобы приступить к поискам точной науки, утверждающей, что человек должен родиться вновь?
Но я забыла об основной Гурджиевской предпосылке, с которой должно начинаться стремление к самопознанию:
"Человек представляет собой биологический продукт трех взаимодействующих центров – физического, эмоционального и умственного. Мы находимся в состоянии остановленного развития, потому что наши умственный и эмоциональный центры неразвиты",
Поскольку эта книга – не научный труд, а лишь намек на него, я приведу ряд формулировок из Гурджиевской космологии, дающих представление о его мыслях:
Вселенная – это разумная схема (план, идея) и, следовательно, она познаваема. На любой вопрос, который может задать человеческий разум, есть ответ. В основе вещей нет никакой тайны. Природа вещей – находиться в совместной гармонии. Реальный мир – это эволюция идеи.
Обязанность человека – взаимодействовать с законами, управляющими Вселенной. Исполнение определенных законов есть Царствие Небесное.
Обязанность следует из факта, что место человека уникально. Но осведомленность о своем месте не есть дар природы. Ни один человек, со всеми своими желаниями и мыслями, не сможет ничего сделать со своим развитием. Он должен совершить нечто исключительное. Данный метод предлагает эти исключительные действия.Поскольку у нас нет метода развития, наша жизнь подобна сну. Во сне мы не выбираем и не создаем события. Так мы и живем. Мы не можем по собственному желанию пробудиться от этого сна. Мы просыпаемся, или развиваемся, только когда сон становится невыносимым, или же кто-то разбудит нас.
Октава первоначально была формулой, объясняющей космические истины, и лишь позднее стала использоваться в музыке.
Октава – математическая формула, согласно которой происходят все процессы мироздания (физические и психические), все восходящие и нисходящие воспринимаемые процессы природы.
Состояние сознания имеет относительное место в космосе. Нагорная проповедь – высшее состояние сознания.
Время представляет собой лишь расходование способов обновления.
Мы питаемся сознательными мыслями, чувствами, действиями. Бог питал себя, когда Он создавал Вселенную.
Знание и Понимание – разные вещи. Только Понимание может вести к Бытию, а Знание – лишь его преходящая тень. Необходимо прилагать усилия, чтобы понять. Уже это одно может привести к Богу. Чтобы понять феномены Природы в соответствии с Законом, нужно, во-первых, сознательно постигать и усваивать массу информации об объективных истинах и событиях прошлого. Во-вторых, нужно понять свой собственный пережитый опыт.
Пожалуй, нелишним будет рассказать об одном из моих переживаний, случившемся после нескольких лет обучения у Гурджиева.
Это было что-то вроде видения – внезапное озарение, которое длится лишь миг, но оставляет неизгладимое впечатление. Подобные моменты редки, и обычно случаются после большого напряжения или невыносимой усталости.
Однажды утром, промучившись всю ночь, я села на постели, будто выброшенная из катапульты. Как вспышку, я увидела ответ на навязчивый вопрос: "Зачем мы работаем с Гурджиевым? Зачем мы делаем все эти "упражнения" (физические, эмоциональные, умственные)? Зачем это все?".
Ответ был связан с его утверждением – утверждением, которое он не переставал повторять и которое для большинства людей казалось самым противоречивым: "У человека нет души; у него есть только ее потенциальные возможности".
Мы всегда полагали, что человек рождается с душой, что это дар, отличающий его от животных. Но сейчас в моем видении я ясно поняла, что это – то же самое, что сказать, что художник рождается с кистью. Человек может быть рожден художником – то есть с художественным талантом – но он не сможет создать произведение искусства, пока не будет развивать свой талант. Он должен жить жизнью Искусства. И точно также, человек не может обрести душу, пока он не начнет жить жизнью Души.
И только в этот момент я наконец-то начала понимать – после стольких лет – смысл Гурджиевских упражнений. Они были настолько же важны для души, как для художника – эскизы и наброски. Это "великое открытие" было таким простым, что я не могла поверить, будто раньше этого не знала. В то далекое утро у меня было чувство, словно я постигла все тайны мира.
Меня всегда трогали слова Элифаса Леви о людях, подобных Гурджиеву:
Какую тайну уносят с собой в могилу эти люди? Отчего они поражаются, что никто их не понимает? Откуда они знают то, что никому неведомо? Почему они скрывают то, что все жаждут знать?
…Это великая тайна. Есть наука и есть сила. Есть одна-единственная, универсальная и нерушимая доктрина, могучая, как высшая причина, простая, как все великое, познаваемая, как и все во Вселенной, и абсолютно истинная. Из этой доктрины следуют все остальные… Тайна, составляющая познание "добра и зла", и секрет бесконечного человеческого совершенствования кроется в словах "Царствие Небесное".