Мое сознательное
сопротивление тому, о чем я думал как о "ловушке", должно было
сделать что-то с Гурджиевым или самим Приэре. Я был убежден, что являюсь
свободным представителем (что, конечно, подразумевало взрослые отношения), и
был уверен, что если я скажу Гурджиеву, что хочу оставить его школу, он
скажет мне оставить сразу.
За единственным исключением Рахмилевича, Гурджиев
никогда никого не упрашивал — или пытался убедить — остаться в Приэре.
Напротив, он отправлял многих людей даже в тех случаях, когда они многое
отдавали за привилегию остаться. Случай с Рахмилевичем едва ли подходил в
этом случае, так как, согласно м-ру Гурджиеву, он платил ему за то, чтобы
Рахмилевич оставался там, он был единственным, кого "просили"
остаться. По этим причинам я не думал о м-ре Гурджиеве как о препятствии.
Действительным препятствием, на мой взгляд в то время, была Джейн; а так как
она редко бывала в Приэре, да и то только день или два подряд, то я привык
смотреть на Тома, как на ее реальное изображение. Встреча Рождества с
моей матерью, и наши различные отношения к нему и чувства о нем, расширили
существовавший диапазон разногласий между Томом и мной. То ли Гурджиев, то ли
Джейн, определили для нас двоих разместиться в одной комнате в ту зиму — и
это новое размещение, конечно, не способствовало установлению гармонии.
В
течение тех лет, когда мы росли вместе, мы с Томом оба привыкли пользоваться
различным оружием. Мы оба были импульсивны и нетерпеливы, но выражали себя
различными способами. Когда мы ссорились друг с другом, наши разногласия
всегда принимали одну и ту же форму: Том терял свое терпение и начинал драку
— он получал большое наслаждение от бокса и борьбы, — я презирал борьбу и
ограничивался сарказмом и ругательствами. Теперь, ограниченные одной
комнатой, мы как будто внезапно обнаружили себя в странном положении,
оказавшись с оружием, направленным друг против друга.
Однажды ночью, когда он
упорствовал в своей обычной защите Джейн и критике меня, я, наконец, сумел
спровоцировать его напасть на меня, и, в первый раз, в моей жизни, когда он
ударил меня — это было, я помню, важно, что он ударил первый — я ударил его
изо всех сил и даже с некоторой избыточной силой, которая, казалось, возникла
внутри меня на некоторое время. Удар был не только тяжелым — он был
совершенно неожиданным, и Том с грохотом полетел на кафельный пол нашей
спальни. Я испугался, когда услышал его удар о пол, и затем увидел, что он в
крови — около затылка головы. Сначала он не двигался, но когда он встал и
был, по крайней мере, жив, я увидел преимущества моей превосходящей позиции в
тот момент и сказал ему, что, если он когда-либо будет спорить со мной снова,
я убью его. Моя ярость была подлинной, и я намеревался — эмоционально —
выполнить то, что сказал. Моментальный страх, который я пережил, когда он
ударился об пол, исчез, как только он стал двигаться, и я сразу почувствовал
уверенность в себе и большую силу — как будто я раз и навсегда освободился от
физического страха.
Мы были разделены несколько дней спустя и больше не жили
в одной комнате, что я нашел большим облегчением. Но даже это не было концом.
Я также, по-видимому, привлек внимание м-ра Гурджиева, и он сказал мне об
этом. Он сказал мне серьезно, что я сильнее Тома, знаю ли я об этом или нет,
и что сильный не должен нападать на слабого; также, что я должен "почитать
своего брата" в том же смысле, в каком я почитал своих родителей.
Так
как я был в то время еще очень чувствителен ко всему, что касалось визита
моей матери и отношения Тома, Джейн и даже Гурджиева к этому, я ответил
гневно, что я не нуждаюсь в совете о почитании кого-либо. Тогда он сказал,
что положение не является равным — Том был моим старшим братом, что
определяло разницу. Я ответил, что то, что он старше, ничего не значит для
меня. Тогда Гурджиев сказал сердито, что я должен прислушаться, для моей
собственной пользы, к тому, что он сказал мне, и что я "грешу против
моего Бога", когда я отказываюсь прислушаться.
Его гнев только усилил
мое собственное чувство гнева, и я сказал, что даже если я и нахожусь в его
школе, я не думаю о нем, как о своем "Боге", и что, кто бы он ни
был, он не обязательно всегда и во всем прав. Он холодно посмотрел на меня и,
наконец, сказал совершенно спокойно, что я неправильно понял его, если
подумал, что он представляет собой "Бога" какого-нибудь вида —
"вы грешите против нашего Бога, когда не прислушиваетесь к тому, что я
говорю" — и так как я не слушаю его, то нет никакой возможности
продолжать этот разговор.